Шрифт:
Закладка:
Так начиналось их лето. Проснувшись утром, они уже знали, что сегодня будет то же, что и вчера, — и солнце, и озеро, и поездки на лодке к островам, и блуждание по лесу меж дурманящих трав, и молоко парное, которое добрая Анна приносит в холодной кринке и оставляет им в горнице на столе…
Но им не были скучны эти повторения, в каждом дне они умели находить то новое, что было дорого им обоим. И уже тем был радостен им каждый день, что они прожили его вместе, рядом, словно в одно дыхание.
Они редко обманывались в том, что задумывали. Вечером он говорил ей: «Если завтра будет солнце, обязательно сплаваем к дальним островам». А утром было солнце, и они плыли к дальним островам. «Я Робинзон, — говорил он ей, дурачась и валяясь в песке, — а ты моя Пятница». — «Не хочу быть Пятницей, — капризничала она, — хочу быть Воскресеньем для тебя».
И он соглашался с ней. Ему тоже хотелось, чтобы каждый день у них был праздник.
Только однажды они поссорились. Глупо, из-за пустяка. И потом Лена жалела об этом вслух, при Андрее, ругала себя: «Дура я, дура! Ну как я могла! Ну откуда, откуда она, эта дурацкая ревность? Нет, я слишком люблю тебя, так нельзя, наверное».
Это случилось на пятый или шестой день. Было утро. Они прибежали к озеру, уверенные, что снова, как и вчера, будут одни на берегу. Они полюбили эти тихие утренние часы, когда солнце только-только выкатывалось из-за дальнего леса, а вода в озере ещё хранила столько свежести, что, казалось, окунись раз и на весь жаркий день тебе хватит бодрости.
А ещё им нравилось целоваться в воде… Впрочем, не только в воде, но в воде почему-то особенно. Они ничем не выдавали друг перед другом своих желаний, но уже знали наверняка, как желанно им обоим одно ожидание этих коротких, тревожно-сладких до головокружения минут, — и эта знобкая свежесть, и дальнее, ещё не жаркое солнце, и поцелуй их, светлый и радостный, как само пробуждение, как новый наступающий день.
В то утро, опередив их и, верно, не думая о том, что станет помехой, к озеру с двумя вёдрами стираного белья пришла их хозяйка Анна. Пришла, видно, задолго, и дело у неё шло к концу: две белоснежные горки уже выполосканного белья возвышались на мокрых мостках. Сама же она стояла по колено в воде, высоко подобрав юбку и открыв выше колен по-девичьи стройные, не тронутые загаром ноги. На ней была розовая выцветшая майка, тесно облегающая крепкое тело, белый платок едва удерживал тяжёлую, уложенную на затылке косу. Убережённые от солнца, белели красивые плечи, а руки, неровно загорелые, коричневели к кистям. Быстро оглянувшись, бросив взгляд из-под локтя, она увидела их и распрямилась, поспешно одёрнула юбку, отчего края её коснулись воды, шагнула к берегу с мокрой, жгутом закрученной простынёй в руках, шлёпнула её на мостки. Сказала приветливо:
— Утро доброе! Ай не спится молодым? Да и грешно в такую-то пору. А я вот затеяла… Теперь уж всё…
Минутой раньше, приметив её на берегу, Андрей подумать даже не смел, что это их хозяйка: девушка, может, чуть постарше Лены, полоскала бельё. В такой, вдруг неожиданно открывшейся в зрелой, по-крестьянски неяркой и словно оберегаемой от чужих глаз красоте, предстала она теперь перед своими постояльцами.
Неясная тревога, до поры дремавшая и теперь вдруг проснувшаяся, досадная, как рябь на гладкой озёрной воде, коснулась Елены. Она не знала, откуда эта тревога, не знала, чего нужно бояться, но чувствовала сердцем: покуда они здесь, в этом доме, с этой женщиной, тревога будет жить в ней, не давать покоя.
— Бог в помощь! — тем временем крикнул Андрей, прилаживаясь зачем-то под деревенский говорок. — Холодная, чай, водичка?
Держа Лену за руку, он с непонятным раздражением почувствовал, что она хочет высвободить свою ладонь. И, не желая противиться ей, он тут же отпустил её руку. И в следующий миг, вовсе не думая ни о чём, кроме того, о чём всякий мужчина на его месте догадался бы, подбежал к Анне, уже поднимающей на плечо коромысло с тяжёлыми вёдрами, подхватил его.
— Да полноте, оставьте, — попыталась остановить она его, — мы к этим тяжестям привычные. — При этом она поглядывала на Лену, как бы повиниться перед ней хотела, что вот, мол, видит бог, не желала она ничего такого, так уж вышло. — Да оставьте вы, ей-богу, я сама…
Но он настоял на своём. Неловко вскинув на плечи коромысло, он уже поднимался в гору.
И скоро вернулся к озеру. И опять они были с Леной вдвоём. И так же лениво, будто спросонья, вставало над водой солнце, и так же знобко, до самых косточек, пробирала озёрная вода… Но, едва окунувшись, даже не отплыв от берега, Лена вдруг вышла торопливо из воды, взяла полотенце и стала вытираться.
Сбитый с толку её поспешностью, сконфуженный, он тоже вылез на берег. И к дому возвращались молча, так же молча сидели за столом и почему-то не глядели друг на друга. И Лена не притронулась к кринке с парным молоком, которое дожидалось их…
Днём у прясел остановилась грузовая машина. Из кабины вылез шофёр, молодой мужчина со смуглым красивым лицом, в замасленной ковбойке, пыльных сапогах. Привычной хозяйской поступью взошёл он на крыльцо и в дверях столкнулся с Анной.
— Ой, надо же! — будто испугавшись, вскрикнула она. — Караулила, караулила, да и проглядела…
— Спишь всё небось, — сказал он с ленивой улыбкой, мельком глянув Анне в лицо. — Ну, здорово!
И шагнул через порог.
— Паш, а Паш, — слышалось потом из сеней, — а у нас гости. Городские двое, он и она. Я их в зимнюю пустила, пускай поживут, а? И мне всё ж не так тоскливо, а то всё одна да одна.
— Ну раз тоскливо, пускай живут, жалко, что ли. А мне наутро опять ехать.
Весь день было тихо в доме. Неслышно порхала по двору Анна — снимала с верёвок высохшее бельё, таскала воду из колодца и ловко хлестала из ведра по колёсам грязной Пашиной машины. Мыла её. А хозяин, похоже, спал.
Вышел под вечер. Сонный, медлительный, в белой майке, постоял на крыльце, увидел постояльцев, сидевших на лавочке, сошёл к ним. Анна выбежала следом —
