— Говорю же тебе, батька, он в набег хочет напроситься, — сквозь смех сказал Иван.

— Да, какой с него ушкуйник? Зелено-молодо ещё.

— Ничего я не хочу, — искренне сказал я.

Может быть Стёпка и хотел уйти с отцом и братьями в набег на волжских купчишек, но я-то точно не хотел. Понимал, что с таким тельцем только у мамкиной юбки сидеть. А ежели мамки нет, то возле мачехиной.

— Нахер-нахер, — проговорил я, — ваши набеги.

Читал я про казаков и про Степана Разина, как они на персов ходили, да не все возвращались. Далеко не все… Кстати, сам Степан Разин был везучим парнем, если не считать, что под горячую руку царю попал, да тот четвертовать и его самого, и его старших братьев приказал. Как там бишь их звали? Фрол и Иван? Ты смотри, как и Стёпкиных. А вот отца Разинского убили, таки в походе на Персов. Тимофеем его звали, да-а-а-а…

И тут меня словно током ударило. Степан Темофеевич Разин и Степан Тимохович Русин, не один ли хрен? Тимоха — это ведь Тимофей? Едрить — колотить! Мне вдруг вспомнилось, что персы русов назвывали «расы», «разы» или «росы». А вообще-то — «асы», потому что персидские слова начинались с гласных звуков. А русские в персидских войсках шли первыми.

— Ха! Так значит я попал в тело Степана Разина⁈ Маленького, блин, Степана Разина⁈ Ни хрена себе, карма! Главное — конец сказочный. Чем дальше — тем страшнее.

— Чего замер? Займись копчением рыбы! Без ужина хочешь остаться? Так я устрою!

Стёпкин отец щёлкнул небольшой трёххвостой плетью и я, вспомнив Стёпкиным умом, как она больно жалится, метнулся на струг за кольями и разными шкурами, из которых казаки собирали коптильню, и укрывали, прокопанный в склоне берега узкий ров для дымохода. Если рыбье мясо располосовать на ленты, то за короткую летнюю ночь оно вполне себе прокапчивается на холодном дыму, а если на горячем, так и пары часов хватает. Но для долгого хранения рыбы нужно коптить её холодным дымом двое-трое суток.

Мне, выходцу из России третьего тысячелетия, такой способ копчения был не известен. Да и в принципе, я был мало приспособлен для той жизни, что жил Стёпка, его родичи и соплеменники. Кем я был в две тысячи двадцать четвёртом году? Сорокалетним инженером-кораблестроителем, который погиб при весьма странных и не известных мне обстоятельствах на производстве. Я помнил только, что спустился в трюм ремонтируемого корабля. И всё. Что случилось дальше, я не знал. Вспышка, чернота и я здесь, в теле тринадцатилетнего мальчишки.

То, что эя «вселился» в тело Степана Разина, мне не верилось и, честно говоря, верить не хотелось. По понятным, надеюсь, причинам. Не верил я, что можно изменить уже свершившееся историческое событие, а значит становилось страшно. Оно ведь уже свершилось, значит свершится и со мной! Лет через сорок? Ну, так время летит быстро. Мне ли не знать? И в множественность параллельных миров мне не особо верилось. Хотя… Точно так же я не верил и в переселение душ, мать их… И вот, я тут, чёрт побери! Но, где Стёпка?

Оказалось, что за сорок дней я настолько выучил маршруты передвижений «своего» тела, что больше не получил ни одного замечания ни от отца, ни от братьев, а на ужин получил не ошмётки еды, оставшиеся после отцовской трапезы, а персональный кусок стерляди, уложенный мне на большую персональную деревянную тарель — почти плоскую круглую миску, больше похожую на маленький щит. Туда же, по указке отца, мачеха положила кулеш из заваренного со вчерашнего вечера ячменя с кусочками сала и мяса сурков.

Поев, я тут же уснул. Набитый едой желудок давил на глаза, и уснул я по-настоящему сладко, впервые в этом мире. Самостоятельно ворочаясь ночью, просыпаясь от укусов каких-то кровопийцев, я, буквально на мгновение окидывал затуманенным взором чёрное небо, с трудом находя в плотном скоплении звёзд знакомые созвездия, и снова засыпал.

Проснувшись, по привычке раньше всех и сбегав «до ветру», я, доев оставшиеся от ужина крохи, запил их водой и сбегал к, пасущимся недалеко и стреноженным, коням. Там у Стёпки был своя любимая кобылка «Муська», которую он подкармливал распаренным ячменём, отложенным вечером перед варкой кулеша.

Ячменём лошадей обычно не кормили. Во-первых, это была еда для людей, а во-вторых, не всякая лошадь разгрызёт твёрдую оболочку зерна. А вот запаренный ячмень лошадям был показан. Даже я знал, что ячмень является сильным кормом и его общая питательность, энергетическая ценность и переваримость питательных веществ была выше, чем овса.

Откуда знал? Да всё детство летние каникулы проводил у бабушки с дедушкой в деревне, что в Краснодарском крае, а там имелась коневодческая ферма. С детства любил лошадей. Вот и сейчас, гладя лошадиный круп, меня вдруг охватила такая «щенячья» радость, что захотелось петь и плясать. Сначала я просто притопывал и что-то бубнил себе под нос ритмичное, а потом, вскинул руки и пустился в казачий пляс.

Мне приходилось в детстве плясать вприсядку, да и на Кубани, где жили все мои родичи, включая и бабушку с дедушкой, танцевали и пели на любых застольях. Поэтому, пройдясь вокруг лошадки с притопами и прихлопами, я стал импровизировать, похлопывая себя то по груди, то по коленям, то по пяткам и носкам, напевая «Ойся, ты ойся, ты меня не бойся. Я тебя не трону, ты не беспокойся».

Глава 2

— Ты кто? — вдруг услышал я свой голос.

Да-да. Именно голос, то есть — звук, вышедший из «моих» уст.

— Э-э-э… Я — Степан, — сказал я теми же губами.

— Это я — Степан, — сказали мои губы и задрожали. Потом из моих глаз полились слёзы, а из моей груди вырвался «рёв». Обычный рёв испуганного ребёнка. Почему испуганного? Да потому, что я понял, что Стенька из этого тела никуда не делся, а «сидел» в нём и наблюдал, как я этим телом управляю.

Тоже испугавшись, я не нашёл ничего умнее, как начать повторять короткую «Иисусову молитву»:

— Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, грешного, — мысленно проговорил я, так как уста мои были заняты рёвом. — Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, грешного. — Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, грешного.

Стёпка ревел и ревел, а я повторял и повторял эту молитву. Повторял до тех пор, пока