Шрифт:
Закладка:
Солнце скрылось за домом напротив, но закатная сторона небосклона пылала вовсю, и потому прибывший немного походил на оперного Мефистофеля — адский огнь на челе и во взоре, и все к тому прилагающееся.
— Еще одна, — только и сказал вошедший. Если убрать красные лучи — обыватель как обыватель. Хорошо поношенная одежда, стоптанные ботинки, умеренная худоба.
— Где? — подобрался Оболикшто.
— В доме купца Красинкова, в квартире, что в пятом этаже.
— Когда нашли? Кто?
— Да только сейчас. Сестра пришла ее навестить, тут и увидела. Позвали меня. Я, как узнал, сразу догадался — к вам бежать нужно.
— Дворник…
— Дворника оставил около комнаты.
— Тогда — Лютов со мной, Орехин — за старшего.
— Позвольте, вы забыли обо мне, — напомнил Арехин.
— Считайте, что вам повезло, сегодня вы еще не служите у нас.
— Служу, служу, — тихо, но убедительно ответил Арехин.
— Ну, если служите… — из-за стола Оболикшто встал быстро, перепоясался кожаным ремнем, грубым, солдатским, но тоже с обязательным маузером, надел кожаную шоферскую фуражку и такую же куртку.
2
Спустились они быстро, впереди спешил неизвестный (неизвестным он был только для Арехина, но ни Оболикшто, ни Лютов не сочли нужным представить человека, то ли некогда, то ли человек маленький, то ли маленький Арехин).
Они пересекли двор с захламленным, недействующим фонтанарием — да и зачем в ноябре хладные струи? — и перевернутыми скамьями, прошли через полуприкрытые ворота и вышли в Мальков переулок. Переулок был впору иной улице, все-таки Москва, а не, к примеру, Симбирск, только загаженный так, что и в Симбирске редкость.
Теперь-то, поди, не редкость.
Зато в переулке стоял «паккард», блестящий, чистый, большой и закрытый, с новыми шинами «данлоп» и шофером в кожанке, очках-консервах, маузером на ремне, а помимо маузера — еще две бомбы самого зловещего вида, не подступишься. Настоящий революционный шофер, настоящий революционный автомобиль.
Только к МУСу ни шофер, ни «паккард» отношения никакого не имели.
— Да, хороша Маша, жаль, не наша, — вздохнул Оболикшто даже не мечтательно.
Но Арехин распахнул заднюю дверь, залез, сел и поманил остальных.
— Неужели… Неужели это ваше авто? — устроясь, а более успокоясь, спросил Оболикшто.
— Нет. Одолжил на время, — без подробностей ответил Арехин. — К дому купца Красинкова, — сказал он в переговорную трубку, нисколько не сомневаясь, что шоферу адрес известен.
Лютов присел на откидном кресле напротив, не решаясь стеснить Арехина и Оболикшто, хотя места хватало. На другом откидном примостился и неизвестный.
«паккард» тронулся аккуратно, едва заметно, но спустя несколько мгновений никакой лихач на дутиках не угнался бы за ним. Техника!
— Тут вот в чем дело, товарищ Арехин, — Оболикшто приободрился и дал понять, что его нисколько не подавляет великолепие «паккарда». — Бандитизм сейчас, конечно, большой. Большой, но в общем-то понятный. Классовая ненависть, нехватки, мало ли что. И убить могут запросто ради сапог, часов, куска хлеба даже. Квартиры грабят, случается. Иногда с озорством.
Но последнее время кто-то совсем с цепи сорвался. Не просто убьет, а непонятно. Все в квартире на месте, ничего не взято, даже то, что на виду, и что спрятано, тоже цело — золото, мануфактура, да мало ли какого добра у людей осталось. Только в убитом — или убитой, он не выбирает, — крови в теле почти не остается. И обязательно головы нет. Аккуратно так отрезана, силы убийца невероятной, и инструмент имеет острейший, вроде глотины, не иначе.
— Глотины?
— Ну да, что французских буржуев глотала, королей всяких, принцесс, графьев. Острая, саморубная. Чик — и граф без головы. Понятная для народа агитация. Только глотина большая была, с комод, и высокая, не утаишь. Здесь же маленькое орудие. Может, сабелька острейшая. Потому как опрашивали людей — никто ничего необычного не видел.
«Паккард» остановился у большого шестиэтажного дома.
— Он самый, — сказал неизвестный.
Неспешно вылезли из автомобиля. Не сколько езда понравилась, хотя и это тоже, сколько не хотелось возвращаться в обычный мир. Мир, где на пятом этаже дома купца Красинкова лежит обезглавленный труп.
Неизвестный уверенно провел их мимо заколоченного парадного к черному ходу. По тому, как смотрели жильцы, стало очевидно: неизвестный Арехину, им, жильцам, был очень известен и пользовался уважением и даже какой-то властью. Предкомдомуправ, не меньше.
Подъемная машина, разумеется, не работала. Вернее, работала, но памятником минувшим дням.
Лестница, на удивление, оказалась не загаженной, видно, убирали. Алехин в сумерках (наконец-то!) разглядел бумажку-график. Почти турнирная таблица.
Сходство заставило улыбнуться, не очень, впрочем, весело. Мало было веселья в кухонных запахах, в худых котах, опасливо глядящих из углов, в доносившейся невесть откуда визгливой брани, которую новые вселенцы-насельники считали обыкновенным, даже приятельским разговором.
Зато не стреляют.
Поднявшись, постояли — собраться с мыслями. Отдышаться, прислушаться. Было чуть спокойнее, нежели внизу, но где-то еще выше надрывно орал ребенок, его злобно баюкала мать, слышался детский топот…
— Большой дом. Тысяча душ. Прежде, конечно, меньше, много меньше, но теперь… — неизвестный обращался к Арехину: раз у Арехина автомобиль, то он — человек непростой. Может, даже не меньше товарища Оболикшто. Может, даже и больше товарища Оболикшто. Товарищ Оболикшто пешком ходит, редко-редко на казенном извозчике.
— Откуда же взялась эта тысяча душ?
— Уплотняемся, — жалко, но с потугой на бодрость, улыбнулся неизвестный, и, спохватившись, добавил: — Я — Петрушенко, Никанор Петрушенко, председатель комитета управления домового товарищества. А жиличка та, что убитая, Лизавета Смолянская, учительница… Вернее, была учительницей. Хотя по виду и по всему буржуазного происхождения, из бывших, — тут он опять засомневался, потому что Арехин на пролетария никак не тянул, но и бывшим назвать его тоже невозможно. Какой же он бывший? Самый настоящий.
Они прошли в коридор, обычный коридор пятого этажа, захламленный весьма умеренно.
— До пятого этажа уплотнение еще толком и не добралось, — объяснил Петрушенко.
Чуть дальше, у третьей двери сидел на стуле человек, в котором любой москвич, даже не Шерлок Холмс, легко распознал бы дворника. Еще дальше, на паре табуретов, сидели вместе (не рядом, а именно вместе) женщина лет двадцати пяти и молодой человек чеховского вида. Эти точно из бывших.
— Никто, значит, не входил и никто, это самое… не выходил! — доложил дворник.
— А кто, любезнейший, мог из комнаты выйти? — поинтересовался Арехин.
