диван полностью в вашем распоряжении.

Зачем диван, кресло само было как диван — большое и мягкое. Но дремать Сашке не хотелось, оставалось листать журнал. Если честно, в грамоте Сашка был не силен, по складам кое-как читал, но дела этого не любил. Привычки не выработал. Где ж ее вырабатывать, с восьми лет в людях.

Арехин сел в другое кресло, целиком деревянное, жесткое и неудобное, взял со стола газеты и стал читать. Или картинки разглядывать, больно уж быстро он переворачивал страницы.

Сашка тихонько вздохнул: делом нужно бы заняться, а они барствуют, газетки листают, журнальчики.

Арехин вздох этот услышал, опустил газету и сказал:

— Сыщику необходимо читать газеты. Профессиональная обязанность. Особенно письма граждан и ответы на них. Вот, например, заметочка: в газету пришло письмо, подписанное академиком Павловым с жалобами на то, что в доме сорок два по улице имени товарища Троцкого постоянно отключают свет, тем самым мешая нормальной работе академической мысли. Письмо это редакция направила в Цекубу, где ответили, что академик ни в доме сорок два, ни в каком ином доме по улице имени товарища Троцкого не проживает, и, следовательно, письмо это — подделка. Газета делает вывод: есть у нас несознательные граждане, которые, прикрываясь именами ответственных людей или больших ученых, пытаются улучшить свое личное положение.

— А кто такой цекубу — спросил Сашка более для поддержания беседы, поскольку ему лично все эти жалобы на отсутствие света казались смешными. Люди больше боятся, когда свет включают — значит, в квартале проводятся обыски и реквизиции.

— Цекубу? Центральная комиссия по улучшению быта ученых, — Арехин отложил газету, взглянул на большие напольные часы:

— Приват-доцент Христофор Теодорович Пеев к этому времени обещал вернуться с похорон и ждать нас.

— Пеев? Это который сегодня был на поминках?

— Именно. И вчера в квартире вместе с сестрою убитой тоже. Впрочем, вчера вас, Александр, там не было.

— Да я… С устатку…

— Пять минут на сборы, и едем к приват-доценту. Поговорить по душам, — объяснения Сашки мало интересовали Арехина.

Поговорить Сашка был не против, только ведь опять говорить будет не он, он будет слушать. Весь день только слушать — утомительно. Когда ж бандитов ловить станем, убийцу этого?

Приват-доцент работал в небольшом госпитале на Каретной, и жил тут же, во флигеле, в маленькой, но отдельной комнатке.

Встретил он Арехина с Сашкой без страха, даже с облегчением:

— Я, признаюсь, ждал вас раньше.

— Раньше? — Арехин достал из кармашка часы, золотые, с музычкой. — Но мы договаривались на девятнадцать тридцать, не так ли?

— Да, да, вы совершенно правы. Раньше — я подразумевал неделю назад, или месяц. Тогда бы и Лизавета, быть может, была бы жива.

— Кто ж вам мешал — поговорить?

— Всякие обстоятельства. Боязнь, прежде всего.

— Боязнь чего?

— Разве мало причин?

— Причину всегда найти можно, — согласился Арехин, — но если доцент не идет к МУСу, МУС идет к доценту. Вот и пришел. Сидит. Слушает.

— Вы кого-нибудь подозреваете? — спросил Пеев.

— Я пока собираю факты, — ответил Арехин. — Собираю, взвешиваю, делаю выводы.

— А я подозреваю, но… Впрочем, сначала я должен показать вам кое-что.

Пеев открыл книжный шкаф. Шкаф был поменьше, чем у Арехина, да и книгам отводилась только казовая, верхняя часть. Нижняя, закрытая, оказалось пустой. Не совсем пустой — там стояла коробка, дешевая картонка.

Пеев достал ее, переложил на стол, открыл. В ней были бумажные завертки, много, с дюжину. Пеев выбрал крайнюю, развернул.

Под бумагой оказался стеклянный сосуд, на шкалик, стекло толстое, крышка широкая, особенная, из-под нее капли не прольется.

А внутри склянки в прозрачной жидкости плавал глаз.

— Человеческий? — спросил Сашка.

— Вполне, — приват-доцент по очереди освободил и другие склянки. В каждой плавало по одному глазу.

— Все это, — показал рукой на коробку приват-доцент, — я получил не разом. Поштучно, так сказать.

— Сразу после убийств? — спросил Арехин.

— Нет, спустя неделю, а то и больше.

— Каким путем?

— Приносили посыльные, обычные уличные мальчишки. Ставили на крыльцо, звонили и убегали.

— А вы…– не договорив, Арехин вопросительно посмотрел на Пеева.

— А я прятал их в шкаф. Наверное, мне стоило пойти в полицию.

— Полицию?

— Первую… посылку я получил в декабре 1916 года. Хотел сразу же в полицию, но меня отговорили. Да я и не упорствовал, признаюсь. У меня по-прежнему болгарское подданство. Сейчас это мало кого волнует, а тогда… Все-таки моя страна воевала против России. Еще не известно, стали бы искать преступника, или схватили бы меня, поминай, как звали.

6

Иностранцы любят украшать язык пословицами и поговорками, подумал Арехин.

— Значит, в полицию не пошли, — уточнил он очевидное.

— Не пошел, — подтвердил Пеев.

— А следующая посылка…

— У меня все записано, — и он протянул Арехину листок. Писалось в разное время, по мере пребывания даров, тому свидетельством были и разные чернила, карандашные записи, наконец, незначительные, но все-таки заметные различия почерка: пишущий волновался всегда, но волновался каждый раз по-другому.

Посылок было больше, чем убийств, известных уголовному сыску. Но те, о которых сыск все-таки знал, пожалуй, попали в список Пеева: тот получал страшные посылки от пяти до десяти дней спустя.

— Почему же убийца посылает их именно вам, Христофор Теодорович?

— Полагаю, этим он хочет меня наказать.

— За что?

— Я не знаю.

— Но догадываетесь?

Пеев замялся. Потом сказал:

— История, вообще-то, долгая…

— Ничего, вы рассказывайте. Даже роман Вальтера Скотта, если убрать страницы о красотах природы, можно пересказать довольно быстро.

— Я… Я — единственный ученик профессора Бахметьева. Вы о нем, конечно, слышали?

— Если вы имеете в виду Порфирия Ивановича Бахметьева, то слышал.

— Да, именно Порфирия Ивановича. Он преподавал у нас в Софийском университете. Студенты его боготворили, начальство недолюбливало: слишком уж необычные идеи выдвигал профессор. Среди них — теория анабиоза, состояния, при котором организм не стареет, а, напротив, омолаживается.

— Это как? — не выдержав, перебил тезка Он.

— Сродни медведям, впадающим в зимнюю спячку, только спячка та куда глубже. Порфирий Иванович считал, что шестидесятилетний человек может уснуть лет на сто и проснуться, биологически соответствуя сорокалетнему возрасту, если не моложе.

— Вот так прямо взять и уснуть? — не поверил Сашка.