силу, что провоцировало полную деградацию общественных институтов империи. Тацит писал: «Итак, основы государственного порядка претерпели глубокое изменение, и от общественных установлений старого времени нигде ничего не осталось. Забыв о еще недавнем всеобщем равенстве, все наперебой ловили приказания принцепса…» [Tacitus Annales I, 4, 1]. С одной стороны, противоречие между старым принципом ответственности диктатора или императора перед законом и новой реальностью, в которой император оказывался над законом, провоцировало попытки оспорить власть недостойных императоров, приводило государство к гражданским войнам, таким, например, как кровавая война 68–69 годов, когда в течении полутора лет в Риме сменилось пять императоров. С другой стороны, это противоречие подпитывало появившихся самозванцев, – упомянутые Лже-Нероны, поднявшиеся с социального дна в ходе той же гражданской войны 68–69 годов, представляли маргинальные слои римского общества, которые пытались влючиться в борьбу за власть, но, не обладая ресурсами и военным авторитетом, какими обладали, например, представители высшего командования римской армии Вителлий и Веспасиан, компенсировали этот недостаток через отождествление себя с покойным представителем павшей династии Юлиев-Клавдиев.

Несколько веков спустя, в эпоху домината, мы видим, как принцип избрания императора солдатами в сочетании с идеей наследственной монархии, утвердившейся при Константине Великом, привел к власти императора Юлиана Отступника (361–363), который был провозглашен солдатами в Лютеции Парисийской[171]. Как писал Аммиан Марцеллин, «Цезарь вынужден был уступить. Его поставили на щит из тех, которые носят пехотинцы, и подняли высоко. Раздался единодушный крик, в котором Юлиан был провозглашен Августом. Требовали диадему, и на его заявление, что такой он никогда не имел, – какого-нибудь шейного или головного украшения его супруги. На его замечание, что женское украшение было бы неподходящей приметой для первого момента власти, стали искать конской фалеры, чтобы корона на его голове могла представить хоть отдаленный намек на верховную власть. Но когда он отверг и это как неподобающее, то некто, по имени Мавр, в ту пору гастат петулантов – впоследствии он в чине комита потерпел поражение в теснине Сукков, – сорвал с себя цепь, которую носил как знаменоносец и дерзко возложил ее на голову Юлиана» [Ammianus Marcellinus XX, 4, 17–18][172]. Провозглашение Юлиана августом в Лютеции Парисийской, его поднятие на щите и импровизированная коронация стали основой для последующего развития византийского церемониала коронации императора.

Эпоха династии Юлиев-Клавдиев стала своеобразной родовой травмой древнеримской монархии, которая была унаследована позднеримской, а затем и византийской политической системой. Суждения Домиция Ульпиана как относительно того, что власть императора основана на делегированных ему римским народом властных полномочиях, так и относительно того, что в силу этого обстоятельства император парадоксальным образом оказывается над законом, были инкорпорированы комиссией Трибониана в Дигесты императора Юстиниана I Великого (527–565)[173]. Следовательно, византийская правовая и политическая системы были обречены на то, чтобы воспроизводить древнеримское правовое противоречие – император получает власть от народа, но оказывается над законом и может передавать власть по наследству. Если это так, в таком случае народ – т. е. аристократия и армия – может в любой момент оспорить легитимность императора, а маргинальные слои могут принимать участие в борьбе за власть, компенсируя недостаток политических ресурсов мнимым родством с тем или иным покойным автократором.

Однако существовало одно серьезное и важное различие между византийским и классическим римским правом в понимании природы императорской власти, которое было сформулировано в первый период иконоборчества. С точки зрения византийского права – как права христианской империи, – единственным ограничителем воли императора, и, добавим, воли различных претендентов на императорский престол, было Священное Писание, т. е. Божественные заповеди. В 741 году в преамбуле к Эклоге императоры Лев III Исавр и Константин V Копроним писали следующее: «И так как Бог вручил нам императорскую власть, такова была Его благая воля, Он принес этим доказательство нашей любви к Нему, сочетающейся со страхом, и приказал нам пасти самое послушное стадо, как корифею апостолов Петру; мы полагаем, что ничем не можем воздать Богу должное скорее и лучше, чем управлением доверенными им нам людьми – согласно закону и с правосудием…»[174]. Подобное признание уже не имело ничего общего с традициями римского права, но проистекало из христианской идеи легитимности, на которой была основана политическая философия в Византийской империи. Таким образом, с точки зрения императоров Льва III Исавра и Константина V Копронима власть императора была обусловлена уже не народной легитимацией, но, как в Ветхом Завете, получила санкцию непосредственно от самого Бога.

Из подобной декларации, впрочем, проистекал весьма опасный практический вывод. Если императорская власть основана на воле Бога, в таком случае любой ромей, почувствовавший высшее призвание к императорской порфире, может начать рискованную игру и борьбу за престол, может заставить себя уверовать в любое происхождение и включиться в эту борьбу, объявив себя наследником покойного императора. Напомним, что именно в эпоху составления Эклоги появился Лже-Тиберий Пергамен – мнимый сын императора Юстиниана II Ринотмета. Как известно, нередко самозванцы искренне верили в подлинность своего происхождения. Несколько позднее на божественную легитимацию императорской власти, провозглашенную в Эклоге, опиралась императрица Ирина (780–802), которая свергла своего сына и стала первой женщиной в истории Византии, правившей империей как суверен от своего собственного имени.

В эпоху Македонской династии, после издания императором Львом VI Философом (886–912) в 886 году Эпанагоги, византийская политическая теория – по крайней мере, на официальном уровне – вернулась к христианизированному римскому обоснованию императорской власти, основанной на законе как на Божественном принципе. Эпанагога отменяла Эклогу, изданную императорами-иконоборцами, т. е. еретиками, и утверждала несколько иные принципы легитимации императорской власти: «Император – законная власть (ἔννομος ἐπιστασία), общее благо для всех подданных. Он не подвергает кого-либо наказанию из неприязни к нему и не делает добра, исходя из пристрастности, он дарует награды беспристрастно, подобно арбитрам в борьбе… Предназначение императора – благодетельствовать, поэтому он и называется благодетелем. И когда он прекратит благодетельствование, кажется, что он извратит характер императорской власти по сравнению с древними законами… Император должен защищать и укреплять, во-первых, все написанное в Божественном Писании, потом также все догматы, установленные семью святыми соборами, а также избранные римские законы… Император должен отличаться православием и благочестием и прославляться в божественном усердии, сведущим в догматах о Святой Троице и в определениях о домостроительстве через воплощение Господа нашего Иисуса Христа»[175].

Согласно Эпанагоге, императорская власть основана на абстрактных понятиях закона и благодеяния, также она обязана защищать основы христианского вероучения. Подобные принципы в действительности не отменяли ни древнеримскую идею о делегировании императору верховной власти народом, ни представления императоров Исаврийской династии о Божественном происхождении императорской власти.

Характер Эпанагоги вызывал и вызывает бурные дискуссии среди византинистов. Вполне