установлены двумя годами ранее, после предпринятой Аденауэром поездки в Москву с целью возвращения десяти тысяч немецких военнопленных. Соглашаясь вести торговые переговоры с СССР в 1957 году, правительственные чиновники Аденауэра часто ссылались на политические выгоды такого взаимодействия, среди которых упоминалась дальнейшая репатриация.

Однако результаты переговоров несколько противоречили утверждениям немцев о главенстве политики. На протяжении всех встреч советские представители упорно отказывались от обсуждения политических вопросов, сосредоточившись исключительно на коммерческом обмене и делая уступки – но не очень серьезные – только по номенклатуре подлежащих обмену товаров и их количеству. Ответственность за то, что переговоры затянулись на семь месяцев, полностью лежит на немцах, которые оттягивали момент заключения соглашения, осознав, что их политические требования игнорируются[192]. Еще одним камнем преткновения стало требование Германии о том, чтобы по крайней мере 10 % немецкого импорта составляли такие сельскохозяйственные продукты, как сыр, фруктовый сок и мука. Советским переговорщикам пришлось взывать к голосу экономического разума, апеллировать к тому, что список продуктов, предлагаемых немцами, не имел никакого отношения к потребностям советской экономики[193]. Немцы в этом случае повторили предпринятую десять лет назад англичанами попытку реализовать потребительские товары на советском рынке, то же самое попытаются сделать японцы несколько лет спустя. В конце концов по этим двум вопросам Германия отступила. В итоге, несмотря на все частные заявления председателя делегации ФРГ Р. Лара и его коллег о том, что они находятся под меньшим давлением и менее склонны идти на компромисс, чем их советские коллеги, был заключен сугубо коммерческий договор [Spaulding 1997: 451–452]. Суть не в том, что Лар ошибся, подчеркнув, что меньшая заинтересованность Западной Германии в переговорах должна была предоставить немецкой стороне большее пространство для маневра, – просто время работало против возможностей и желания немецкого правительства иметь абсолютный контроль над международной торговлей и финансами.

В своей приветственной речи Кумыкин уже указывал на контекст переговоров: торговля между двумя странами началась только в 1954 году – и товарооборот уже составлял 450 млн рублей[194]. Как отмечал Сполдинг, этот быстрый рост торговли в отсутствие договора лишал смысла советскую позицию, согласно которой долгосрочный договор был абсолютно необходим для коммерческого роста. Однако это также означало, что окно, которое позволило бы немецкому правительству использовать торговый договор в качестве средства получения от Советов политических уступок, быстро закрывалось. Долларовый дефицит, который вызвал необходимость столь широкого участия правительства во всех международных экономических операциях, быстро превращался в избыток доллара. До полной конвертируемости немецкой марки, которая приведет к дальнейшей либерализации международной торговли и финансов, оставалось чуть больше года. В итоге немцы вернулись в Бонн, нисколько не продвинувшись в решении политических вопросов, с которыми они приехали в Москву, и заняв в обсуждении большей части экономических вопросов не жесткую, а компромиссную позицию. И после семи месяцев торгов и пререканий они пришли к мнению, высказанному Кумыкиным в самом начале процесса: всевозрастающий торговый обмен между двумя странами приведет к большему взаимопониманию и укреплению политических отношений. В будущем интенсификация торговых обменов между двумя странами позволила избежать целой череды кризисов в Берлине[195]. К 1970-м годам Западная Германия стала важнейшим экономическим партнером Советского Союза, заняв позицию, аналогичную позиции Веймарской республики в 1920-е годы.

Известие о советско-западногерманском долгосрочном торговом соглашении, вступившем в силу в 1958 году, побудило другие страны обратиться к советскому правительству с вопросом о возможности заключения аналогичного соглашения. Англичане были в списке первыми, хотя их беспокоил вопрос о возможности такого соглашения со страной с менее скоординированным подходом к капиталистическому производству, чем у немцев[196]. Их сомнения оказались беспочвенны: договор будет действовать в Великобритании так же, как и в Германии. В мае 1959 года было подписано пятилетнее англо-советское торговое соглашение. Вскоре за англичанами последовали многие.

Повторная встреча с Японией

Вместе с западными партнерами интерес к неосвоенному Советскому Союзу проявлял его бывший противник с Востока. Япония, находясь под американской оккупацией в послевоенные 1940-е годы, переживала плохие дни. Несмотря на знаменитый «обратный курс», начатый в 1947 году, японская промышленность продолжала страдать от нехватки капитала, а ее экономика – от разрушительной инфляции, которая сделала экспорт неконкурентоспособным и, таким образом, лишила страну твердой валюты. В 1949 году предложенная детройтским банкиром программа жесткой экономии, координируемая правительством генерала Д. Макартура, верховного главнокомандующего союзными оккупационными войсками (ГСОВ) – термин относился к администрации так же, как и к личности главнокомандующего, – позволила взять инфляцию под контроль, поставив японскую экономику на грань новой депрессии [Gordon 2003:239–241]. В контексте отсутствия общеевропейского, скоординированного управления американской помощью и доступа к емким глобальным рынкам европейских империй существенная помощь Америки Японии в размере около 2 млрд долларов – по сравнению с 4 млрд долларов, полученными Германией в рамках плана Маршалла, – мало что сделала для улучшения ситуации. Затем, в 1950 году, японцы были переориентированы на обеспечение американской военной машины в Корее. В погоне за удовлетворением американского военного спроса японская промышленность за четыре месяца произвела больше, чем за весь предшествующий двадцатилетний период. Подобно потоку воды, пущенному в сухое русло запруженной реки, твердая валюта прокладывала путь через экономику Японии, переоснащая ее производство и модернизируя заводы; для описания военных закупок японские бизнесмены использовали иную метафору: «благословенный дождь с небес» [LaFeber 1997: 293–295][197].

Наконец, японцам было за что благодарить Мао Цзэдуна: его победа в Китае подстегнула давно назревавшее корейское противостояние, она же превратила Японию в важнейший оплот антикоммунизма в Азии, подтолкнув правительство США к прекращению оккупации и предоставлению стране внутреннего суверенитета. Оккупация закончилась в апреле 1952 года; летом Соединенные Штаты потребовали, чтобы Япония присоединилась к КоКому и Генеральному соглашению по тарифам и торговле (ГАТТ)[198]. Последняя выходила из явного подчинения и официально включалась в сложную сеть международных режимов и институтов американской гегемонии, в рамках которой империя-неудачник смогла развиваться[199].

Однако в 1952 году мало кто мог предсказать грядущее возрождение японской экономики, и меньше всего – кремлевские чиновники, привыкшие обращать внимание на все еще не решенные социальные проблемы Японии, а не на воскрешение ее бизнес-элиты[200]. Тем не менее в том объеме суверенитета, который японцы получили, советское руководство увидело возможность. Открылись перспективы прекращения японской торговой дискриминации и вовлечения азиатского соседа во взаимовыгодный бизнес, под которым понималась традиционная торговля между двумя странами: обмен японских тканей, кораблей и промышленного оборудования на советский лес, уголь, асбест и медицинские товары[201]. Сталин не дожил до восстановления отношений буквально несколько лет. Советские коммерческие амбиции совпадали