у них быстрые кони чрезвычайно ценились.

Эсетам известно было искусство замораживания мертвых тел, и потому покойники их могли так долго сохраняться, не разлагаясь. А ежели поставят два сосуда, наполненные взваром или водою, то они умели делать так, что холод замораживал их не только зимою, но и летом».

Мержинский свидетельствует, что Преториус, живший [на] 800 лет позднее, во времена которого Вульфстана еще не знали, говорит то же самое об умении замораживать тела умерших.

Шайноха во II части «Ядвиги и Ягайло», с. 241, удостоверяет, что «самыми торжественными пирами бывали поминки по умершим, называемые Хаутуреи или Деды (?). Поминки эти тяжело ложились на жителей. Вообще, поклонение мертвым поглощало значительную часть расходов в жизни литовского язычества. Смерть всякого человека бросала, если можно так выразиться, за собою громадную тень похоронных обрядов. На 8, 6, 9 и 40-й день после сожжения или погребения тела возобновлялись похоронные обеды, для насыщения толпы. Между тем языческая Литва была страною нищеты. Среди князей поражала внешность богатства и роскоши; народ же был нищим».

Все это справедливо. Но Шайноха под влиянием Нарбутта смешивает Хаутуреи с Дедами: первыми назывались собственно погребения и сопряженные с ними погребальные пиры, а последние, Поминки, совершались раз в год, во время праздников Илии (долгих).

До последней минуты погребения над покойником должна постоянно плакать и причитать, высчитывая все его добродетели и заслуги, какая-нибудь родственница, а в отсутствие ее – наемные плакальщицы. Последние назывались Раудетояс (рауда — плач); слезы их собирались в особые сосуды и ставились в могиле, в ногах умершего, или погребались вместе с урнами, ежели тело было сожжено (Гарткнох, 183).

Как образчик этих рауд и причитаний (исключительно женщинами, потому что мужчины причитать не умели) приводим некоторые из них. Вот, например, payда сироты над гробом матери (по Нарбутту).

Кто мои ножки прикроет, Кто мою косу расчешет, Кто мои губки умоет, Кто меня лаской утешит?

Э. Вольтер в статье «Образцы литовских говоров», приложенной к «Катехизису Даукши», приводит несколько подобных причитаний.

По Нарбутту и Юцевичу, был также обычай в раудах воспевать хвалу почившему в особых песнях, называемых гильтиню-раудас. В сборнике «Литовских песен» Юцевича (Вильна, 1844) помещено тринадцать родов этих песен.

Тот же Юцевич на с. 294 приводит следующую рауду жены над мужем:

Куда ты девался, мой голубь белый?  В какие стороны улетел? Ты для меня был лучше всех: Ты меня нежил, ты лелеял. Теперь тебя нету! Куда я денусь, к кому я прижмуся?  Прижалась бы к углу – угол тверд; Прижалась бы к дереву – дерево гнется; Прижалась бы к камню – камень холоден! Нет тебя, зеленое божие деревцо! Нет тебя, молодой дубок, Краса нашего села! и т. д.

Похоронные жрецы тилусони и лингусопы занимались как сожжением, так и погребением умерших. В утешение родных они также распевали рауды вроде следующей:

Не плачьте по нем, там счастливее он: Там родные его возлелеют; Ни русский, ни лейсыш, ни грозный тевтон Его обижать там не смеют.

Слово «лейсыш», по Стрыйковскому «ленкиш», не вполне истолковано польскими историками. Стрыйковский, Нарбутт и подражатель его Крашевский (в «Витолерауде») переводят это словами «лях, поляк», но Юцевич (с. 288) доказывает, что ленкишами назывались жители города Риги и ее окрестностей, подвластные меченосцам и нападавшие вместе с последними на Литву. Толкование Юцевича (Людвика из Покевья) должно больше дать веры, потому что он отлично знал литовский язык и вырос среди народа. Он даже приводит жмудскую пословицу «Абгаудинни кайп лейсыш» – «надуваешь, как рижанин».

Стрыйковский, а за ним Войцицкий, как сказано выше, говорят, что, когда везли покойника на кладбище или к месту сожжения, друзья и вообще молодежь скакали вокруг тела верхом и, размахивая саблями и ножами и производя ими звон, кричали: «Гейгеите, бегайте, пиколе!», что будто бы значит: «Уходите, убегайте, дьяволы!» (от этого тела). Но тот