силой. Однако был западный шестнадцатый участок, большую часть года бесполезный, а в остальное время ненадежный. Но чтобы осушить или удобрить эту почву, в семье не было денег. Не было их и для покупки соседнего, более доходного поля. Селина знать не знала, что значит интенсивное земледелие, но стремилась именно к нему. К несчастью, искусственная защита от предательского климата в районе Великих озер полностью отсутствовала в планах Первюса. Бывало, наступит жара – влажная, изматывающая, липкая жара тех мест. Почва набухнет, над ней поднимется пар, и зеленые росточки так резво начнут пробивать себе дорогу наверх, что кажется, будто и в самом деле можно увидеть их рост, словно при невероятной оптической иллюзии. А потом вдруг с озера Мичиган налетит ледяной ветер и пощиплет нежные побеги своими злодейскими пальцами. Первюсу давно следовало сделать теплицы, парники, насыпать защитные холмики вокруг растений или покрывать ростки небольшими деревянными ящиками с открывающимся вверху стеклом, что способствовало бы их быстрому росту и защите от ветра и холода. Но ничего подобного на ферме не делалось.

Селина все это понимала, хотя и не совсем ясно. В основном она занималась домашним хозяйством то полусонная, то счастливая. На настроение влияло физическое состояние. Иногда ранней весной, когда дни становились прохладнее, она шла в поля, где Первюс с Яном собирали овощи для ночной поездки на рынок. Селина стояла там, возможно, с шитьем в руке, ветер трепал ее волосы, колыхал юбки. Она подставляла ласковому солнцу свое утратившее бледность загорелое лицо, словно прелестный полевой цветок. Порой она садилась с шитьем на груду пустых мешков или на перевернутый ящик. В такие минуты она чувствовала, что очень счастлива и всем довольна, и только одно тревожило ее – большое темное пятно, которое оставлял пот на голубой рубашке Первюса.

Однажды осенью она пришла на поле. Ей было как-то особенно весело и радостно. В выпавший часок отдыха ее навестил Рульф Пол, чтобы помочь заняться пионами, которые ей привез Первюс из Чикаго для осенней посадки. Рульф выкопал канавку, широкую и глубокую, удобрил ее коровьим навозом и сделал небольшую насыпь. Предполагалось, что кусты пионов будут расти в два ряда вдоль дорожки, ведущей к дому, и в своем воображении Селина уже видела, как с приходом весны расцветают их лохматые ярко-розовые шары. Сейчас Рульф помогал Первюсу и Яну, склонившимся над поздней свеклой и редисом. День стоял золотой, голубой и багряный, слишком жаркий для осени. Его наполняло нежное тепло, как желтый шартрез. В местах, где овощи уже были выкопаны, пролегали черные полосы, цветом напоминавшие тюленью кожу. На земле лежали пучки, перевязанные веревкой и подготовленные для сбора в корзины. Селине было приятно смотреть на чистый коралловый цвет редиса на фоне жирного чернозема.

– Серьга, Первюс! – закричала она. – Серьга в ухе эфиопа!

– Что? – оторвавшись от овощей, ласково переспросил Первюс, не понимая, о чем речь.

Однако Рульф улыбнулся. Уезжая, Селина оставила ему ту книгу с эфиопом. Неожиданно она наклонилась и взяла один из ало-зеленых пучков. И, со смехом выдернув шпильку, приколола редиску к волосам за ухом. Нелепая идея, ребячество. Только так это и надо было воспринимать. Но случилось иначе. Пучок редиски был похож на огромный алый цветок. На жарком солнце Селина раскраснелась. Роскошные темные волосы, обдуваемые ветром, слегка распустились, ее платье было расстегнуто у ворота. Она располнела, линия груди стала округлее, ведь шел уже четвертый месяц беременности. Селина рассмеялась. «Ого!» – тихонько воскликнул Рульф. Первюс, оторвавшись от земли, взглянул на жену, за ним Ян. Селина двинулась к ним медленным танцующим шагом, подняла руки и превратилась в очаровательную, соблазнительную вакханку в полях под жарким голубым небом. Ян Стен вытер пот с загорелого лба. Его глаза заблестели.

– Вы похожи на картинку с календаря! – закричал Рульф. – На стене в гостиной.

В доме Полов висела дешевая, но яркая и милая картинка, изображающая девушку с вишней в волосах. И тут Первюс де Йонг вышел из себя, что случалось с ним довольно редко. Такого голубого пламени в его глазах Селина не видела давно, с того самого вечера, когда несколько месяцев назад они сидели на кухне у Полов. Но тогда голубой огонь был жаркий, горящий, точно небо над ее головой. Сейчас он был холодный, ледяной, этот огонь замораживал, словно серовато-синий лед на солнце.

– Сейчас же выброси эту дрянь! Постыдилась бы!

Он быстро подошел к ней, вырвал из волос пучок редиски и, швырнув на землю, вдавил его в мягкую почву тяжелым каблуком. Длинная прядь красивых каштановых волос упала волной ей на плечо. Селина стояла и смотрела на мужа, широко раскрыв огромные карие глаза на внезапно побелевшем лице.

Гнев Первюса был следствием недалекого, ограниченного ума, который боится сплетен. Он знал, что наемный работник расскажет всем в Верхней Прерии, что жена Первюса де Йонга, приколов к волосам редиску, танцевала в поле, как непотребная женщина.

Селина повернулась и убежала домой. Это была их первая серьезная размолвка. Несколько дней она ходила оскорбленная, униженная, мрачная. В конце концов они, конечно, помирились. Первюс раскаялся и почти стыдился своего поступка. Но в этот день Селина лишилась чего-то, что принадлежало миру ее детства.

В ту зиму она была ужасно одинока. У нее никак не получалось задавить в себе желание дружеского общения. Так уж вышло, что это живое и веселое создание оказалось похороненным в занесенном снегом доме посреди иллинойсских прерий с мужем, который считал, что беседа – это удобный способ решить какие-то проблемы, а вовсе не приятное времяпрепровождение. Она хорошо узнала бесконечно убогую фермерскую жизнь. Полов она видела редко, да и вообще, кроме своего небольшого домашнего окружения, практически никого не видела. Гостиная – комната с окнами на дорогу – обычно была страшно холодная, но иногда Селина пробиралась туда, завернувшись в шаль, чтобы сесть у заиндевелого окна и смотреть, не проедет ли чья-нибудь телега и не пройдет ли мимо случайный пешеход. Она не жалела себя и не раскаивалась в замужестве. Для женщины, ждущей ребенка, она чувствовала себя совсем неплохо. И Первюс вел себя с ней ласково, доброжелательно, сочувственно, хотя и не всегда понимающе. Она храбро сражалась за мелочи, которые скрашивали ее существование. Селине нравилось, как загорались у Первюса глаза, когда она выходила к нему с яркой лентой в волосах или в свежем воротничке, хотя он ничего не говорил, и, возможно, ей только казалось, что он это заметил. Один или два раза она проделывала путь в полторы мили по скользкой дороге до