– Да, на нашей глине, – подтвердила Селина. – И да, в книге. В Верхней Прерии все фермеры выращивают капусту, брюкву, морковь, свеклу, фасоль и лук. И качество у их овощей лучше, чем у наших. Западный шестнадцатый участок не приносит тебе никакого дохода, так какая разница, ошибаюсь я или нет! Дай мне вложить туда свои деньги. Я уже все продумала, Первюс. Пожалуйста! Мы проложим дренажную трубу под глинистой почвой. Для начала всего на пяти-шести акрах. Удобрим как следует навозом – возьмем, сколько получится, и потом два года будем сажать там картофель. А спаржу посадим на третий год весной – однолетнюю рассаду. Я обещаю, что сама буду пропалывать – вместе с Дирком. Он к тому времени будет большим мальчиком.

– Сколько надо навоза?

– Ну от двадцати до сорока тонн на акр…

Первюс медленно и неодобрительно покачал головой, как сделал бы всякий голландец.

– …Но если ты разрешишь мне взять гумус, то столько навоза не потребуется. Первюс, дай мне попробовать. Дай мне попробовать!

В конце концов она его уговорила отчасти потому, что Первюс был слишком занят собственными бесконечными делами и у него не было сил спорить, а отчасти потому, что по-своему, особо не выказывая нежных чувств, все еще был влюблен в свою жизнерадостную, сообразительную, увлекающуюся жену, притом что к ее яростным приставаниям и убеждениям он был совершенно нечувствителен, словно слон к уколам булавки. Год за годом он шел по жизни, не торопясь, делая в точности все то, что делал до него его отец, и совершенно не волнуясь, что другие фермеры Верхней Прерии обгоняют его на этом пути. Он редко выходил из себя. И часто Селине даже хотелось, чтобы он разозлился. Иногда почти в истерике от собственной беспомощности она бросалась к нему, ворошила его густые жесткие волосы, теперь уже с проседью, и трясла за широкие неподвижные плечи.

– Первюс! Первюс! Ты бы хоть раз пришел в ярость! По-настоящему. Ну разозлись! Сломай что-нибудь! Побей меня! Продай ферму! Убеги отсюда!

Конечно, она вовсе не ожидала от него ничего подобного. Просто ее жизненная созидательная сила противилась его апатичности, нежеланию менять ход вещей.

– Что за глупости ты говоришь! – смотрел он на нее спокойно, сквозь дым, с сонным удовольствием попыхивая трубкой.

Хотя труд Селины был таким же тяжким, как у любой женщины в Верхней Прерии, хотя у нее, как и у них, почти ничего не было, да и одевалась она ничуть не лучше, муж все равно считал ее драгоценностью, изысканной игрушкой, которую он приобрел в тот час, когда потерял голову от любви. «Маленькая Лина» звучало в его устах терпеливо и ласково. Можно было подумать, что он ее лелеет и балует. Не исключено, что он и сам так думал.

Когда она рассуждала о современном земледелии, о книгах про овощеводство, Первюс все-таки не поддавался закипавшему раздражению, поскольку вся картина казалась ему довольно забавной. Сельскохозяйственные курсы в колледже он считал глупостью. О Линнее слыхом не слыхивал. Бёрбанк [11] для него не существовал. А кочанный салат латук он называл недолгой и дурацкой модой. Иногда Селина заговаривала о том, чтобы разводить эту зелень и продавать на рынке подороже. Но всем же известно, что нормальный латук – это листовой латук и едят его с уксусом, слегка посыпав сахаром, или же с горячим беконом, когда жир пропитывает листья!

Еще он говорил, что жена балует сына. За этим, возможно, скрывалась ревность. «На первом месте у тебя мальчик, всегда мальчик, – ворчал он, когда Селина что-то планировала для Дирка, защищала его, вставала на его сторону (иногда незаслуженно). – Ты так над ним трясешься, что он вырастет тряпкой». Поэтому время от времени Первюс старался закалять характер мальчика. Результат обычно оказывался катастрофическим. В одном случае отцовское воспитание закончилось почти трагедией. Дело было в середине лета, во время каникул. Дирку исполнилось восемь лет. Лесистые косогоры вокруг Верхней Прерии и песчаные холмы за ней стояли усыпанные черникой. Ягоды давно поспели, и одного хорошего ливня хватило бы, чтобы они пропали. Гертье и Йозина Пол собрались по ягоды и согласились взять с собой Дирка – серьезная уступка с их стороны, потому что они были много старше и мальчишка казался им обузой. Но последние помидоры на поле де Йонгов тоже созрели, и их тоже следовало собрать. Крепкие, сочные, алые шары висели и ждали, когда их повезут на чикагский рынок. В тот день Первюс планировал отправиться с ними в город. И в сборе урожая Дирк как раз мог бы ему помочь. На просьбу сына: «Можно мне за ягодами? Черника созрела. Герт и Йозина тоже идут», – отец покачал головой.

– Да, но помидоры тоже созрели. А помидоры важнее черники. Сегодня до четырех нужно собрать целую полосу.

Селина подняла взгляд, посмотрела на Первюса, потом на мальчика, но ничего не сказала. Однако весь ее вид говорил: «Он ребенок. Отпусти его, Первюс».

От расстройства Дирк покраснел. Семья сидела за завтраком. День только начинался. Мальчик уставился в тарелку, губы его задрожали, длинные ресницы тяжело опустились. Поднявшись, Первюс вытер рот тыльной стороной ладони. Ему предстоял трудный день.

– В твоем возрасте, Большущий, мне казалось, что собрать помидоры с одной полосы – это очень легкая работа.

Дирк быстро посмотрел на отца:

– А если я все соберу, можно пойти?

– Это работа на весь день.

– Но если я все-таки соберу и если у меня еще останется время, можно пойти?

Представив себе полосу с помидорами, скорее красную, чем зеленую, так плотно росли плоды на кустах, Первюс улыбнулся:

– Да. Соберешь помидоры, тогда можешь идти. Только не кидай их в корзины. Да смотри, чтоб не помялись.

Селина втайне решила, что поможет сыну, но понимала, что время у нее появится только после полудня. От их фермы до ягодных полян целых три мили. Дирку надо будет управиться самое позднее к трем часам. А у Селины все утро полно домашней работы.

Дирк вышел собирать помидоры, когда еще не было шести, и сразу же лихорадочно принялся за работу. Он срывал их и складывал в кучки. Грядки горели на солнце кроваво-красным цветом. Ребенок работал, как автомат, экономно расходуя силы и выверяя каждое свое движение до мельчайших долей дюйма. Он срывал, наклонялся и клал помидоры в кучу в душном зное августовского утра. Пот градом катился по лбу, делал его светлую шевелюру темнее, капал со щек, которые сначала порозовели, потом покраснели, а потом и вовсе приобрели лиловатый оттенок под летним загаром. Когда