Шрифт:
Закладка:
Она поднялась вместе с Первюсом, когда еще не было четырех, и с радостью покинула душную комнатенку с запачканными и потрепанными зелеными обоями, шаткими кроватью и стулом. В закусочной на первом этаже они выпили по чашечке кофе и съели по кусочку хлеба. Селина ждала, пока муж сходит на конюшню. Ночному сторожу было заплачено еще двадцать пять центов, чтобы он присмотрел за телегой с товаром, которая стояла в одном ряду с сотней других. Едва наступил рассвет, началась торговля. Селина следила за ней с сиденья телеги и решила, что способ продажи еды, добытой Первюсом столь тяжким трудом, когда у него уже не разгибалась спина и немели руки, до нелепости не продуман и пагубен. Но мужу ничего не сказала.
В силу сложившихся обстоятельств она в первый и второй год замужества занималась только хозяйством. Первюс объявил, что его жена никогда не будет работать в поле, как многие жены и дочери Верхней Прерии. Живых денег в доме практически не было. В мае, июне, июле и августе Первюс за работу на своих полях еле-еле выплачивал Яну Стену ежемесячное жалованье, хотя тому причиталось совсем немного, поскольку всем было известно, что работник он никудышный и, кроме того, «дурачок». За эти два года Селина многое поняла, но говорила мало. Дом она содержала в чистоте и порядке – ни конца ни краю не было этой тяжелой работе, – но при всем том она удивительным образом умудрялась выглядеть свежо и опрятно. Теперь она понимала, почему у Мартье такая поношенная одежда, измученное лицо, тяжелая быстрая поступь и ни минуты покоя. В июле она отказалась от идеи горшков с цветами. Если бы верный Рульф не ухаживал за теми, что они с такими большими надеждами высаживали вместе на клумбах перед домом, то и они зачахли бы из-за небрежения.
Рульф приходил к ним часто. В доме Селины он находил спокойствие и тишину, чего никогда не было у Полов с их вечным шумом и гамом. Чтобы сделать жилище уютным, Селине пришлось пощипать свой небольшой, но ценный банковский счет – те четыреста девяносто семь долларов, что оставил ей отец. Но у нее все еще хранился бриллиант чистой воды, зашитый в подол старой фланелевой нижней юбки. Однажды она показала его Первюсу.
– Если его продать, может, нам хватит денег на гончарный дренаж.
Первюс взял камень, взвесил его на своей огромной ладони и прищурился, как делал всякий раз, когда говорил о вещах, в которых ничего не смыслил.
– Сколько мы за него выручим? Может, долларов пятьдесят. А мне на такое дело надо все пятьсот.
– У меня есть. В банке!
– Ну разве что будущей весной. Сейчас полно дел.
Такие рассуждения показались Селине недальновидными. Но она вышла замуж совсем недавно и настаивать не могла. Она слишком любила Первюса и еще мало разбиралась в условиях фермерской жизни.
Банка с белой краской и кисть все же материализовались. На протяжении нескольких недель всем следовало быть осторожными: не сидеть, не прислоняться и не наступать на окрашенные предметы в доме, иначе моментально раздавался предостерегающий оклик Селины. Она даже попыталась сама покрасить дом снаружи, выйдя с банкой и трехдюймовой кистью, но Первюс воспротивился. Она подрубила полосатые шторы, сшила чехлы на уродливый диван в гостиной и чудовищного вида стулья. Подписалась на журнал «Дом и сад». Часто вместе с Рульфом они разглядывали это восхитительное издание. Террасы, пруды с лилиями, решетчатые окна, кретон, камины, тисовое дерево, перголы и фонтаны – все это поглощалось ими с жадностью, вызывало возгласы восторга, восхищение и критику. Селина разрывалась между английским коттеджем с деревянной верандой, эркером и каменными плитами и итальянской виллой с просторной террасой, где она стояла бы в белом платье со шлейфом, а у ее ног лежала бы русская борзая. Случись жителям из Верхней Прерии услышать такие разговоры жены фермера, которая навсегда осталась для них девочкой, и фермерским сынком, который никогда не был нормальным ребенком, они в ужасе воздели бы руки к небу и воскликнули: «О боже!» Но никто ничего не слышал, а если бы услышал, то не понял бы. Селина совершила еще один странный поступок: поставила красивый дубовый сундук с ручной резьбой, подарок Рульфа, так, чтобы ее ребенок сразу его видел, как только откроет утром глаза. Это была самая красивая из ее вещей. Еще у Первюса хранился неполный голландский сервиз, покрытый разноцветной глазурью. Когда-то он принадлежал его матери, а еще раньше ее матери. Субботними вечерами, несмотря на протесты мужа, Селина подавала в нем ужин. И всегда настаивала, чтобы Дирк пил молоко из хорошенькой чашечки, переливающейся, как драгоценный камень. Первюс считал такие запросы безумием.
Каждый день Селина вставала в четыре утра. Одеваться для нее значило быстро и не задумываясь чем-то прикрыть тело. Завтрак для Первюса и Яна должен был быть готов, когда они оба вернутся из сарая. Дом прибрать, цыплят покормить, потом шить, стирать, гладить, готовить. Она придумывала разные способы, как сократить число шагов и облегчить себе этот труд. Теперь она ясно понимала, что маленькой фермой управляли плохо из-за отсутствия предвидения и воображения, а кроме того – она вполне отдавала себе в этом отчет, – из-за глупости. Ей был очень дорог этот большой, добродушный, неловкий и упрямый мальчик, который стал ее мужем. Но она оценивала Первюса с поразительной ясностью, хотя и сквозь дымку своей любви. Что-то пророческое таилось в том, как она начала накапливать знания о фермерском деле, о выращивании овощей, о законах рынка. Прислушиваясь и присматриваясь, она многое узнала о почвах, посевах, погоде и продажах. Их ежедневные разговоры велись только о доме и о полях. В небольшом наделе де Йонга, размером двадцать пять акров, никак не просматривалась величественность зерновых ферм Айовы, Иллинойса и Канзаса с бескрайними полями пшеницы, кукурузы, ржи, люцерны и ячменя, которые, колыхаясь, уходили за горизонт. На ферме Первюса все было в уменьшенном размере. Один акр того, второй другого, два десятка цыплят. Одна корова, одна лошадь, две свиньи. Им в удел был дан каторжный труд фермера без капли щедрости, размаха и великолепия. Селина чувствовала, что у каждого дюйма земли урожай приходится вырывать
