— Ну ты даешь, Шубин, — возмутилась Кира, входя в палату. — На дворе лето, а ты закопался, как крот в норе. Да еще шторы задернул.

Швырнув на кровать маленькую, лакированную сумочку, Кира раздернула шторы и распахнула окна.

— Кра-со-та! — по слогам произнесла она, глядя в окно на клумбы с цветами и цветущие кустарники вдоль дорожек и грациозно и сладостно потягиваясь, как сытая пантера, и предложила: — А пойдем-ка погуляем?

— Не-ет, — слегка заикаясь произнес Павел и отвернулся от окна.

«— Нет, так не пойдет, — подумала Кира, с жалостью глядя в ссутуленную спину «своего бывшего», вернее, не состоявшегося жениха, вспоминая его военную выправку и коротко стриженные русые волосы. — Он совсем расклеился: не стрижется, не бреется… скоро будет похож на пугало лесное, надо его как-то растормошить — что-что, а доводить мужиков до белого каления я, кажется, в последнее время уже научилась…»

Не слушая возражений, Кира распахнула дверь палаты и выкатила коляску в коридор (конечно же, с хозяином палаты, одетого в некое подобие синей в белую клеточку пижамы), на протестующий жест дежурной медсестры, сидящей за длинным столом в холле, она даже не взглянула — сама главврач госпиталя — Инна Валерьевна! — махнула рукой на ее «внеплановые» посещения и «выкрутасы», жалуясь Дмитрию Викторовичу (основному благотворителю госпиталя!) на его «чокнутую родственницу», устроившую грандиозный музыкально-сигнальный скандал, после десяти часов вечера, когда ее не пропустили к «родственнику» (Кира просто включила в «Ягуаре» музыку на всю громкость и сигналила у ворот до тех пор, пока не сбежались все оставшиеся на ночь начальники госпиталя — во главе с профессоршей Инной Валерьевной).

Скатив коляску с длинного пандуса, Кира дотолкала ее до первой клумбы и плюхнулась на покрашенную в разные цвета лавочку.

— Фу, тяжеленная, — Кира закинула руки за голову и вытянула ноги. — И как ты с ней справляешься?

— А я и не спра-авляюсь — это ты меня ка-атишь.

— Ну, ты Шубин, и зануда, — фыркнула Кира и, потянувшись всем телом, скинула сабо и пошевелила уставшими пальцами — сейчас бы в ванну, да с молочком… — Слушай, у меня такая лошадка сейчас появилась… Сказка! Серая в яблоко с белой гривой и белым, длиннющим хвостом. Давай завтра поедем на конюшню, и я тебе ее покажу. Влюбишься сразу же.

Павел смотрел на свою «бывшую» серыми, запавшими глазами и не мог понять почему она еще здесь — из жалости? Тогда почему он не чувствует этой жалости к себе… Когда к нему заходят в палату, он сразу чувствует эту жалость — инвалида надо жалеть, и все жалеют. А она нет. Это что, равнодушие? Или что-то другое… Почему она сидит здесь и болтает всякую чепуху? Разве она имеет на это право? Может, это ее месть ему: приходить и показывать, как она жизнерадостна и счастлива… с другим…

— Ау, Шубин, ты меня слышишь? — Кира повернулась к Павлу и постучала костяшками пальцев по дереву. — Какой торт привезти завтра?

— Ты при-иедешь за-автра? — удивился мужчина, хорошо помня какой завтра день.

— А что к тебе очередь и надо записываться заранее, как в поликлинике? Что-то я здесь никого из гостей не вижу.

Вечернее солнце клонилось к западу, расцвечивая небо пастельными красками и обещая завтра распрекрасный день, и немного полюбовавшись закатом, Кира опять произнесла:

— Кра-со-та! Очнись от спячки, Шубин, посмотри какая вокруг красота!

Подчиняясь, он посмотрел вокруг, но ничего не почувствовал — внутри у него будто все окаменело — только на свою «бывшую» он реагировал по-другому: сердце начинало колотиться быстрее, разгоняя застывшую, тягучую кровь по жилам.

— На-аверно… Ты, пра-авда, при-иедешь? — не поверил Павел — это был их день: ее день рождения — они подали заявление в ЗАГС и поехали к нему, и она стала его женщиной, а он ее первым мужчиной…

— А подарки будут? — сощурившись, поинтересовалась Кира и, заметив, что Павел смотрит на часы, подаренные ей Дмитрием Викторовичем и им, рассмеялась. — Ну, шарики там всякие, цветочки, открыточки… Шарики я люблю — с сердечками, с забавными мордочками — я девчонкам всегда шарики надуваю на день рождения, надуй штучки три — не больше, то я почувствую себя совсем старой. Да, и праздновать мы будем на улице — терпеть не могу вонючие больничные палаты.

Поговорив еще немного о всякой чепухе, Кира засобиралась домой.

Павел наклонился вперед и, заглядывая в лицо «своей бывшей», спросил:

— Ты меня не-енавиди-ишь?

Веселая улыбка медленно сползла с лица Киры.

— Я тебя не ненавижу, я тебя просто не простила.

— Мне-е что, на ко-олени встать?

— Мы поговорим об этом завтра, сейчас я очень устала и хочу домой.

Поднявшись со скамейки, Кира сунула ноги в сабо и не оборачиваясь, пошла к корпусу, и Павлу ничего не оставалось делать, как поехать следом.

Но на полпути она, конечно же, передумала, резко остановилась и обернулась. Коляска чуть не врезалась в нее, и Павлу пришлось вильнуть в сторону, от приложенных усилий на лбу у него выступили капельки пота.

— Су-умасше-едшая, ты что де-елаешь?

— А ты что делаешь? Притворяешься бедненьким и несчастненьким? Чтобы тебя все жалели и плясали под твою дудку? На мою жалость даже не рассчитывай! — с каждым словом Кира распалялась все больше, стараясь все же контролировать свой гнев — тебе нужны эмоции — получи (вот когда тебе сделают операцию, и ты встанет на ноги — вот тогда я и дам волю своему гневу, может быть, и еще одну пощечину отвешу). — Посмотри сколько здесь молодых ребят-инвалидов без рук, без ног лечатся, а ты с руками, с ногами, с хорошими прогнозами на выздоровление, и так разнюнился… Соберись, Шубин! Ты же мужик, фсбешник! Давно бы уже в Германию съездил и на ноги встал! А ты все капризничаешь, как маленький ребенок!

— За-ачем? — развернув коляску, Павел медленно поехал к корпусу.

Но от Киры так просто не сбежишь. Она догнала коляску и повернула ее к себе.

— Как это «зачем?» — чтобы жить,