глядя в серый от времени потолок, Федин пытался понять, почему так легко поверил в непричастность этой женщины к совершенному убийству — час назад ему сообщили, что пострадавшая молодая женщина скончалась в больнице, не приходя в сознание. Он никогда не был легковерным, никогда не делал поспешных выводов — многие коллеги даже считают его занудой, хотя сам Федин за собой этой черты не признавал.

Он был опытный, вдумчивый и дотошный следователь — такого на мякине не проведешь, а тут вдруг взял и поверил в невиновность богатенькой дамочки. Поверил сразу и безоговорочно, когда увидел ее зверинец, заботливо выставленный на зеленой травке, почему-то считая, что человек, так заботящийся о своей живности, не может причинить вред другому человеку. Хотя с первого взгляда Кира Дмитриевна Чичерина ему не понравилась.

Ну, не понравилась и все тут!

Его раздражали ее стильные очки в тонкой оправе, скрывающие внимательные, чуточку насмешливые, карие глаза, и высоченные каблуки, и легкий, летящий пиджак цвета горького шоколада, открывающий обтянутую серебряным топом грудь (Тоня носила пиджаки, застегнутые на все пуговицы и туфли «прощай молодость» на низком каблуке), и независимое выражение лица, и удивленно взлетающая бровь, и блаженная улыбка, подаренная ласковому солнцу, — будто нет в ее в жизни других забот, как наслаждаться солнцем и тишиной (вот у них с Тоней нет детей, а выглядит она всегда замученной и несчастной, не то, что эта дамочка). И молочно-бело-розовый сверкающий автомобиль раздражал, и розовые золотые часики с бриллиантами — признаки какой-то другой, чуждой ему жизни. Раздражала рыжая, лохматая, породистая собака с умными, подозрительными глазами и клетки с вечно жующим хомяком и огромным разноцветным попугаем.

Ну, зачем нормальному человеку столько животных!

Он этого не понимал!

Тут одну собаку не можешь позволить себе завести, а у нее…

Но больше всего в этой русоволосой, богатой дамочке его раздражало ее наплевательское отношение к общепринятым установленным правилам и своеобразная «логика» объяснения своих поступков.

Это не проходящее раздражение свербило и мешало ему полностью отдаться работе.

Да, она его раздражала, но второе дело с участием этой же дамочки, произошедшее в его же дежурство, лишь укрепило его во мнении о ее невиновности.

«— Ну, не дура же она, в конце концов, чтобы в один день попытаться убить двух совершенно не связанных друг с другом женщин, попадая под пристальное внимание полиции! Возможно, это как раз тот единственный случай из тысячи, называющейся Судьбой и объясняемый роковым стечением обстоятельств».

Старшему следователю не положено было верить в Судьбу, но был еще Костя Федин, за последние пять лет убедившийся, что «против Судьбы не попрешь», и «Судьбу на кривой кобыле не объедешь». Они с Тоней трижды пытались обмануть Судьбу, и она теперь за это им мстит.

Раздавшийся телефонный звонок в ночной тишине прозвучал скорбной трелью.

Вздрогнув, Федин резко вскочил с дивана и схватил телефонную трубку.

— Константин Александрович?

— Да, это я, — сердце ушло в пятки от нехорошего предчувствия.

А предчувствие его никогда не обманывало. Он чувствовал опасность кожей, покрываясь липким, противным потом, сохраняя при этом ясный ум, быструю реакцию и «звериное» чутье. Именно обостренное чутье спасло ему жизнь, когда он, отказавшись от взятки (очень большой взятки), довел дело криминального авторитета до суда — почувствовал в своей машине запах чужого одеколона и успел выскочить, откатиться, спрятаться за мусорные баки за несколько секунд до взрыва.

Вот и сейчас предчувствие не обмануло…

— Это Бабкин Андрей Сергеевич… Извините за поздний звонок…

Врач тянул время, и от этого становилось еще безнадежнее.

— Что? Тоня?

— Нет, нет. Антонина Алексеевна жива, но девочка… Мы боролись за жизни обеих, но сами понимаете — ребенок шестимесячный, очень слабенький с проблемными легкими. Вы просили сообщить, если что…

— Тоня выживет?

— Да. Она в реанимационной палате и состояние ее удовлетворительное.

— А она знает? Ну, что ребенок…

— Пока нет. Она спит — пришлось давать наркоз… Мне очень жаль, что девочка умерла.

До этого ребенка Федину не было никакого дела — он никогда не хотел иметь детей, сознавая всю опасность беременности для здоровья жены, и давно смирился со смертью этого ребенка — лучше пусть умрет ребенок, чем любимый человек.

Но Федин прекрасно понимал, как будет страдать Антонина, узнав о смерти и этого ребенка, и это понимание пугало его больше, чем профессиональный, ментовкий риск. Собой он готов был рисковать, а вот здоровьем и психикой Антонины нет.

— Не говорите ей о смерти ребенка… Скажите, родилась девочка, но очень слабенькая. Пусть Тоня немного окрепнет — я сам скажу… завтра.

— Хорошо, но в восемь моя смена заканчивается. Я не смогу дольше этого времени скрывать информацию. Вам лучше самому поговорить с другим врачом, убедить…

— Да, да, я приеду… Я прямо сейчас приеду.

Федин положил трубку и пошел в душ.

Горячие, струи воды били его в пустую грудь, где еще пять минут назад билось сердце. Теперь оно пряталось где-то внутри от боли и нехорошего предчувствия и не спешило возвращаться на прежнее место. Оно знало, как невыносимо видеть потухшие глаза убитой горем женщины, знало, каких трудов стоило не заплакать с ней вместе, знало, как трудно по крупице возвращать любимую женщину к нормальной жизни из убийственного безразличия, куда погружает ее смерть очередного ребенка — погружает все глубже и глубже.

«— Все! Это конец! Еще одной смерти Тоня не выдержит… Ну, почему Судьба к нам так не справедлива? Бог, ты слышишь меня? Как ты можешь так издеваться над женщиной? Ну, наказал бы меня — я бы понял! Знаю — грешен. Но ей то все это за что? Она так хотела иметь детей! Ни деньги, ни машину, а маленького беззащитного человечка, чтобы заботиться о нем, давать ему свою любовь… А ты? Где твое милосердие, Господь? Неужели нельзя было оставить ей хотя бы одного из трех? Тебе все мало! Забрал бы другого ребенка! Другую девочку… ну, хотя бы ту, которая родилась у погибшей женщины. Какая тебе разница?! Какая разница… обе девочки, только одна живая, а другая мертвая. Одна мать будет медленно умирать от горя, а вторая…