Да, я знаю, что Марсель не соврал, и что тогда с ним была София. И я узнала ее при встрече, несмотря на то, что она выглядела совершенно иначе. Но горе, настоящее горе, способно вытворять с людьми вещи и похуже. Реактивное старение точно не самое страшное из возможных побочек истинной скорби по самому близкому человеку. Хотя то, что было два года назад с Софией, все же не может быть реактивным старением - оно не имеет обратного хода, его нельзя “откатить”. Из той дряхлой старушки София никакими процедурами не стала бы такой, как сейчас. Ну да это и неважно.

Все, что мне нужно знать - я жестоко ошиблась тогда, и, поддавшись эмоциям, пойдя на поводу у своей обиды, ревности, у задетого самолюбия, начала разговор с обвинения и непростительного оскорбления. Вместо того чтобы просто спросить, с кем он был и почему. Задать свой вопрос, точнее, тонну вопросов, спокойно или же с видом оскорбленной невинности требовать объяснений - любой вариант был бы лучше, чем тот, который выбрала я. Выбрала из банального, тупого страха услышать то, что ранит меня, заденет. То, что я просто не перенесу. Поэтому я никогда не задаю вопросы, ответы на которые могут мне не понравиться. И поэтому же всегда стараюсь ударить первой.

Мамочки, какая же я дура!..

От этих мыслей я теряю весь свой запал, гонявший меня по комнате подобно проткнутому воздушному шарику, из которого со свистом исходит воздух, и резко останавливаюсь. Устало прислоняюсь пятой точкой к седушке высокого барного стула - мне нужна опора, - и спрашиваю жалобно:

- Что я наделала, Даш?..

Эта фраза заставляет меня испытать эффект дежавю и переносит мыслями в день, когда я всё испортила.

“Что я наделала? Я же не могу без него. Не сумею. Не хочу!”

Уже к ночи того дня мои мысли совершили полный разворот от почти ненависти и желания отомстить, ответить тем же, до ужаснувшего меня поначалу осознания, что на самом деле мне не важно, кто та женщина и что он был с ней. Мне было важно и нужно, чтобы он был со мной. Я не хотела ничего знать, хотела забыть события последних дней и вернуться к тому, на чем мы закончили. Отмотать запись моей жизни назад и стереть самые ужасные ее сутки. Erase and rewind.

Когда я это поняла, Дашка уже спала, и я, стараясь не шуметь, сползла с кровати и выскочила за дверь. Я поговорю с ним, я должна сказать ему, что погорячилась, что совсем так не думаю и, надеюсь, он простит меня за то, что я ему наговорила.

Почти бегом припустилась к его вилле, стала стучать, сначала тихо, но потом громче и настойчивее, сказав себе, что не уйду, не сделав того, зачем пришла. Когда и после десяти минут активных стуков и призывов по имени, Марсель не вышел и никак не обозначил своего присутствия, хотя бы словами “меня нет” или “пошла вон”, я, наплевав на приличия и его законные права на неприкосновенность частной жизни, не без труда перемахнула через разделительный плетеный забор. И замерла в шаге от входа - на вилле было темно и тихо. Час был еще не таким поздним, чтобы Марсель, который, я точно знала, был совой, уже спал, но мог… он мог…

Я отмахнулась от ужасной мысли, не желая, чтобы она поколебала мою решимость и, дежурно постучав, вошла внутрь.

- Марсель, нам надо поговорить.

Но никто мне не ответил, как никто и не услышал - вилла номер триста восемнадцать была пуста. Разозлившись на свое нерезультативное вторжение, я с чисто Адельштайновским упрямством уселась в кресло у раздвижных дверей и решила дождаться Марселя, но так и заснула. До утра ни он, ни та дама в номере не появились.

Разбуженная взошедшим солнцем, я вновь вошла в спальню, в которой, как и у нас, стояла не кровать королевского размера, как должно быть по закону жанра у любовников, а две обычные двуспальные. Но, наверное, та женщина могла жить отдельно. Развивать мысль в этом направлении я себе запретила, а потом и вовсе о ней забыла, потому что в приоткрытую дверь гардеробной увидела, что она пуста. Распахнув дверь шире, я в этом убедилась и надолго замерла на месте, пытаясь понять, что это может значить. Мысли отказывались формироваться в законченные идеи, растекаясь и рассредоточиваясь, я не могла ухватиться ни за одну из них. Пока, наконец, до меня не дошло - он уехал!

Мозг едва успел зафиксировать эту очевидную вещь, а я уже бежала в сторону ресепшн и пристала к портье с вопросом, как давно освободил номер и жил ли один жилец с виллы триста восемнадцать. Но даже за неумело предложенную взятку мне отказались давать любую личную информацию о постояльце. Даже о времени выезда.

- Что я наделала, Даш? Я без него не выживу, - жаловалась я подруге по возвращении в свой номер.

- Да кончай убиваться, Агата! - возмущенная моим нытьем, взывала к моему разуму Любимова. - Ну уехал и уехал - скатертью дорога. Ты же видела его мадам. Неужели готова взять и простить?

- Готова, - еле слышно шептала я, стыдясь открыто признаться в своей слабости и стремясь прикрыть ее слабыми попытками оправдать Марселя: - Может, она не любовница ему…

- Аха, - язвительно перебила Дашка, - а кто? Мать, очень старшая сестра? Ты же видела, как она к нему липла? Повисла, будто виноградная гроздь.

- Да, - нехотя согласилась я, - парни вроде него с матерями на курорт не ездят.

- Вот именно! Все, вытирай сопли, пойдем со мной к макаронникам. Мы с Джакомо и Антонио договорились сегодня…

- Я домой хочу, - заявила я вдруг, неожиданно даже для себя.

- В смысле домой?

- Просто домой, - повторила увереннее, убеждаясь, что это именно то, что мне нужно.

- Через три дня же нам домой…

- Я хочу сейчас. Не могу здесь больше находиться, - для пущей убедительности я поднялась с банкетки, на которой сидела. - Или ты летишь со мной, или я лечу одна.

Голос прозвучал ультимативно. Но по сути, это ультиматум и был. Хоть и была настроена решительно, все же я знала, что если Дарья наотрез откажется ехать, я не уеду без нее. Хотя бы потому, что именно я ее сюда притащила. И не могу теперь бросить.

Несколько секунд поизучав мое лицо, она молча достала из встроенного шкафа с плетеными дверями чемодан, а я, незаметно вздохнув, позвонила на ресепшн и попросила поменять нам билеты на ближайший рейс до Москвы, с любыми пересадками. Собирались мы в полной тишине и до посадки в самолет не сказали друг другу ни слова.

Теперь же она меня утешает.

- Агат, но если это была его мать, почему он просто не сказал тебе этого? Если бы хотел, он мог влегкую доказать, что ты сделала неверный вывод, и всё бы разрешилось на месте. Но он предпочел промолчать и позволить тебе думать о себе плохо.

- Не только думать, - вставляю я, шмыгая носом.

- Тем более. Чем выслушивать беспочвенные обвинения в таком постыдном для любого мужика занятии, не проще ли сказать правду?

- Не захотел оправдываться? - предполагаю я.

Она присаживается рядом.

- Ну ты же понимаешь, любимка, что если не захотел, значит, ему было неважно, ни что ты думаешь, ни что вы больше не увидитесь. Ты была ему не важна. Понимаешь?