чтобы "сделать молодых джентльменов подрастающего поколения как можно более непохожими на их отцов". Не было сказано ни слова о том, кто дал ему такой мандат, ни даже о том, стали бы родители терпеть и тем более оплачивать такую узурпацию своей роли, если бы знали об этом.

Другой крупный деятель ранней прогрессивной эпохи, профессор Колумбийского университета Джон Дьюи, также рассматривал школу как место, где можно помочь "устранить очевидные социальные пороки" посредством школьного "развития детей и молодежи, а также будущего общества, членами которого они станут". Школы "готовят государство завтрашнего дня", по мнению Дьюи, и могут сыграть важную роль в "преодолении нынешних недостатков нашей системы". Короче говоря, "дело школы - устранить, насколько это возможно, недостойные черты существующей среды" и "выкорчевать" нежелательный "валежник из прошлого". Джон Дьюи давно признан как человек, оказавший большое и продолжительное влияние на роль американских государственных школ. В своих многочисленных работах об образовании Дьюи редко останавливался на таких мирских проблемах, как то, как заставить учеников лучше понимать математику, науку или язык. Он явно стремился к более широкой роли педагогов как пропагандистов прогрессивного видения общества - и делал это за спиной родителей.

Когда Дьюи создавал лабораторную школу при Чикагском университете, ее цели были идеологическими - они отражали страстные чувства самого Дьюи по поводу политических проблем того времени и особенно ощущение необходимости изменения экономических и других институтов американского общества.

Как ни странно, многие представители интеллектуальной элиты - и тогда, и сейчас - считают себя сторонниками более демократического общества, когда они предвосхищают решения других людей. Их концепция демократии, похоже, заключается в уравнивании результатов интеллектуальной элитой. В результате менее удачливые получают преимущества за счет тех, кого эти суррогаты считают менее достойными. Это очень отличается от демократии как политической системы, основанной на свободном выборе членов общества, участвующих в голосовании, которые определяют, какими законами и политикой они хотят руководствоваться, и каких людей они хотят поставить во главе правительства, чтобы те управляли этими законами и политикой.

Ни один выдающийся американец не заявлял так открыто о своем неприятии демократии как политического контроля со стороны голосующей общественности, как президент Вудро Вильсон. Он отвергал "народный суверенитет" как основу для правительства, поскольку видел в нем препятствие, мешающее тому, что он называл "исполнительной компетентностью". Очевидно, что он считал, что значимые знания сосредоточены у элитных "экспертов". Он считал "многих, народ" "эгоистичными, невежественными, робкими, упрямыми или глупыми". Он сожалел о том, что называл "нашей ошибкой , ошибкой попытки сделать слишком много путем голосования". Он выступал за то, чтобы правительством занимались суррогатные лица, принимающие решения, вооруженные высшим знанием и пониманием - "исполнительной компетентностью" - и не подверженные влиянию голосующей общественности.

Ответом Вудро Вильсона на возражения о том, что это лишит людей свободы жить так, как они считают нужным, стало новое определение слова "свобода". Он использовал фразу "новая свобода", когда баллотировался на пост президента в 1912 году, и опубликовал книгу с таким названием. Изобразив предоставляемые правительством льготы - выдаваемые суррогатными лицами, принимающими решения, - как дополнительную свободу для получателей, президент Вильсон как бы словесным обманом снял вопрос о потере людьми свободы.

Вопрос о том, сочтут ли предполагаемые бенефициары этой политики достойным обменом личной свободы на государственные блага, был снят с повестки дня благодаря такому переосмыслению слова "свобода". Книга Вудро Вильсона была озаглавлена "Призыв к эмансипации щедрой энергии народа" и посвящалась "от всего сердца" людям, которые пойдут на "бескорыстную государственную службу". Риторически, по крайней мере, люди эмансипировались, а не теряли свободу.

Подобные темы будут повторяться снова и снова, на протяжении многих лет, другими людьми и в XXI веке. Например, во время масштабного расширения американского государства всеобщего благосостояния администрацией Линдона Джонсона в 1960-х годах один из членов кабинета министров этой администрации использовал новое определение свободы как увеличение количества вещей, которые может предоставить правительство, а не как личную автономию в собственных решениях и поведении:

Только когда он может содержать себя и свою семью, выбирать работу и зарабатывать на жизнь, человек и его семья обретают настоящую свободу. В противном случае он - слуга выживания, не имеющий средств для того, чтобы делать то, что он хочет.

Несколько лет спустя в книге двух профессоров Йельского университета "Политика, экономика и благосостояние" свобода также определяется в терминах полученных вещей, а не сохраненной автономии. Как они выразились, "мы попытаемся распутать некоторые сложности в теории и практике свободы". В их понимании свобода - это "отсутствие препятствий для реализации желаний". "Сложности" этого уилсоновского определения свободы, конечно, понятны, поскольку уклонение от очевидного может стать очень сложным. Когда Спартак возглавил восстание рабов во времена Римской империи, он делал это не для того, чтобы получить пособие от государства всеобщего благосостояния.

Более сложное или "комплексное" переопределение свободы продолжилось и в XXI веке. Автор книги под названием "Великий побег: здоровье, богатство и истоки неравенства" (The Great Escape: Health, Wealth, and the Origins of Inequality) сказал: "В этой книге, когда я говорю о свободе, я имею в виду свободу жить хорошо и делать то, что делает жизнь достойной. Отсутствие свободы - это нищета, лишения и плохое здоровье, которые долгое время были уделом большей части человечества и до сих пор остаются уделом возмутительно большой части мира".

Еще во времена прогрессивного движения в начале двадцатого века Джон Дьюи сомневался в том, что большинство людей вообще заботятся о свободе в том смысле, который это слово имело на протяжении столетий до того, как Вудро Вильсон дал ему новое определение. Дьюи сказал:

Кажется ли свобода сама по себе и те вещи, которые она приносит с собой, такими же важными, как безопасность средств к существованию; как еда, кров, одежда или даже как приятное времяпрепровождение?

Дьюи спрашивал: "Как соотносятся по интенсивности стремление к свободе и желание чувствовать себя равным с другими, особенно с теми, кого раньше называли вышестоящими?" Он сказал: Глядя на мир, мы видим, что якобы свободные институты во многих странах не столько свергнуты, сколько оставлены с готовностью, очевидно, с энтузиазмом

Хотя Дьюи был профессором философии и прекрасно понимал, что теории "должны рассматриваться как гипотезы", которые должны подвергаться "проверке", чтобы их нельзя было принять за "незыблемые догмы", никакие подобные проверки или доказательства не сопровождали его собственных огульных заявлений о таких вещах, как "очевидные социальные пороки" в современном американском обществе. Такие тесты не применялись и к другим огульным заявлениям профессора Дьюи о "нашем дефектном индустриальном режиме", его утверждению, что "промышленные предприниматели пожинают не то, что посеяли", или что школы должны компенсировать "грубость, промахи