— Возможно, мои слова покажутся вам наивными, но я должен это сказать, — осторожно начал Данилов. — И не подумайте, пожалуйста, что я вас поучаю. Скажу сразу, что в юриспруденции и судебных делах я полный профан. Я просто хочу поделиться с вами своими мыслями…

Инна Ильинична кивнула — делитесь.

— У Сапрошина хорошая профессиональная репутация. Даже очень хорошая. Коллеги признают, что у него тяжелый характер, но, в то же время, отмечают его профессионализм, ответственность, аккуратность, требовательность к себе и окружающим. Согласитесь, что если неприятного человека за что-то хвалят, то такая похвала вдвойне ценней…

Инна Ильинична снова кивнула.

— Почему бы не использовать такой ценный ресурс, как общественное мнение? — спросил Данилов. — Я могу к месту рассказать один случай из скоропомощной практики…

— Мне есть, что вам ответить, — вставила Инна Ильинична, — но давайте сначала вашу историю. Я люблю истории из жизни.

— Один врач с нашей подстанции по фамилии Сушкевич, собирался перейти в ЦЭМП… — глаза собеседницы удивленно округлились и Данилов поспешил расшифровать непонятную аббревиатуру: — Научно-практический центр экстренной медицинской помощи. По сути, это та же скорая помощь, но более высокого уровня, использующаяся при чрезвычайных ситуациях. Скоропомощная гвардия, если можно так выразиться. Работа престижнее и интереснее, чем на «скорой», все вызовы по делу, мерять давление хроникам не отправляют, зарплата выше, короче говоря — преимуществ много. Правда, только для тех, кто настроен работать, а не бить баклуши на дежурстве. Но Сушкевич был трудягой, а не лодырем. Отрабатывал он две положенные недели перед увольнением — и вдруг его обвинили в вымогательстве! Одна пациентка написала жалобу на имя главного врача. Так, мол, и так, вымогал доктор сто долларов за госпитализацию в Склиф, а иначе грозился в шестьдесят восьмую больницу отвезти. А у нас как раз очередная кампания по борьбе с мздоимством-лихоимством проводилась и в рамках этого, зам главного врача по кадрам, между нами говоря — крайне мерзкий тип, решил показательно наказать Сушкевича — уволить его с треском, по статье. Разумеется, ни о каком ЦЭМПе после такого даже мечтать не стоило, поскольку туда с подмоченной репутацией не брали. Однако вся подстанция знала, что Сушкевич никогда ничего ни у кого не вымогал. Принцип у человека был такой — не брать ничего от пациентов. Яблоком его угости — не возьмет, от чаю откажется, ну а про деньги вообще речи быть не может… На самом деле тетка настаивала на госпитализации, для которой у нее не было никаких показаний. Была раньше у пенсионеров такая практика — полежать месяц в больнице на казенных харчах, обследоваться, уколами попу помучить, а заодно и сэкономить пенсию…

Инна Ильинична понимающе улыбнулась — явно ей приходилось с этим сталкиваться. Данилову нравилось, как она слушает — внимательно и не перебивая.

— Сушкевич отказался ее госпитализировать, а она в отместку жалобу накатала, — продолжил рассказ Данилов. — Фельдшера Ваганова, который работал с Сушкевичем на одной бригаде, начальство слушать не стало — знаем, мол, вас, как облупленных, вы друг друга всегда выгораживаете. Но когда Сушкевича вызвали к заму по кадрам для окончательной расправы, вместе с ним на Центр явились все сотрудники отработавшей смены. Они хором сказали: «Мы знаем Сушкевича и уверены в его честности, как-никак не первый год вместе работаем. Если вы его накажете за то, чего он не делал, то мы все прямо сейчас напишем заявления на увольнение, потому что такой беспредельный произвол может коснуться каждого из нас». Начальство замандражило и оставило Сушкевича в покое, а жалобщице ответили, что факты не подтвердились. Такая вот история, Инна Ильинична. Общественное мнение — это действенный ресурс.

— Действенный, — кивнула Инна Ильинична. — В тех случаях, когда его можно задействовать. Я пыталась «выдернуть» в суд коллег Сапрошина, чтобы они рассказали о нем и привели какие-то примеры, характеризующие его как ответственного человека, не допускающего никаких нарушений в работе. Однако же люди, которые в приватных беседах горячо убеждали меня в том, что Сапрошин ничего подобного сделать не мог, категорически отказывались выступать на суде. И время на это терять не хочется, и с администрацией, которая поддерживает Раевского, отношения обострять боязно, и вообще моя хата с краю… На суде выступил только заведующий отделением, непосредственный начальник Сапрошина. Но он выступил как-то невнятно. Бекал-мекал, «наверное» через слово вставлял… Короче говоря, пользы нам от него было, как от козла молока.

Данилов вспомнил, что заведующий приемным отделением Антонян рассказывал Елене о намерении зама по АИР поставить Сапрошина на заведование. При таком раскладе, заведующий отделением не станет заступаться за своего конкурента. Хаять особо тоже не станет, потому что его сразу спросят, почему своевременно не были приняты меры, вот и остается «бекать-мекать», как выразилась адвокат. Хорошее, кстати говоря, выражение, надо бы запомнить.

— А как вы считаете, не лучше ли было для Сапрошина, чтобы его дело рассматривали присяжные? — спросил Данилов.

— Двести девяносто третья статья не входит в сферу действия присяжных заседателей, — ответила адвокат. — В тридцатой статье процессуального кодекса подробно расписано кому что положено судить. Присяжные рассматривают обвинения по тяжелым статьям с большими сроками, а халатность — это не тяжелое преступление. Вот если бы Сапрошина обвинили в убийстве, кстати говоря, вероятность этого нельзя было исключить, тогда бы он мог попросить, чтобы его дело рассматривали присяжные. Сто пятая статья у них самая частая.

— В убийстве? — удивился Данилов. — Но как? Такое обвинение, насколько я понимаю, предполагает умысел, которого у Сапрошина не было и быть не могло.

— Раевский мог пойти чуть дальше и представить дело так, будто анестезиолог намеренно убил пациента, для того чтобы подставить хирурга, к которому он испытывал личную неприязнь, — объяснила Инна Ильинична. — А что? Насколько я понимаю, он вполне на это способен. В Екатеринбурге, к слову будь сказано, пару лет назад слушалось похожее дело. Только там пациент умер на столе от острой сердечно-сосудистой недостаточности, наступившей в результате действий анестезиолога. Анестезиологу дали десять лет при нижней планке в восемь.

— В принципе, изобразить такое возможно, — начал размышлять вслух Данилов. — Подбирается один «свидетель», который якобы слышал, как Сапрошин угрожал Раевскому…

— Я твою репутацию уничтожу! — подхватила адвокат. — Я докажу, что ты не хирург, а мясник! А другой «свидетель», — она изобразила пальцами кавычки, — якобы слышал, как Сапрошин в пьяном виде грозился угробить тех, кого оперировал Раевский…

— Но не придал угрозе значения, поскольку счел ее пьяным трепом, — закончил Данилов.

— Так что Сапрошину еще повезло, — констатировала Инна Ильинична. — Впрочем, это как сказать… Для него что пять лет, что десять — одинаково плохо. Это же целая вечность, особенно для человека, не имеющего соответствующего опыта… Ладно, не будем настраиваться на худшее! Я не исключаю возможности назначения условного наказания.