— Можешь и разом отбить, если представишь, что хотел побаловать нас черной икрой, — посоветовала Елена.

— Играть надо честно, тем более — с самим собой, — возразил Данилов. — Дело не в цене, а в том, что никто из нас икру не любит. А вот тортик — другое дело. Так что буду отбивать постепенно.

— Кстати, а что тебе сказала судья? — поинтересовалась Елена. — Наверное, дезертиром обозвала?

— Нет, — усмехнулся Данилов. — В кра-а-айне вежливой форме дала мне понять, что от моего участия в деле не было никакого толку, потому что на самый главный вопрос я ответа не дал. Наверное, она решила, что я идиот, у которого на неделе не семь, а все десять пятниц.

— Без тебя они Сапрошина точно засудят! — констатировала Елена.

— Это еще бабушка надвое сказала, — нахмурился Данилов, — а потом приговор можно пересмотреть, а то и вовсе отменить. Но вообще-то…

Данилов оборвал себя на полуслове и махнул рукой — эх, да что тут говорить.

— Ты же знаешь, как я ненавижу недомолвки! — напомнила Елена. — Начал, так договаривай!

— Посмотришь на всю эту… м-м… кутерьму — и страшно становится подходить к пациенту, — Данилов невесело усмехнулся. — Я никогда не идеализировал реальность, и ты это прекрасно знаешь, но всегда верил в то, что в любой ситуации смогу доказать свою правоту, если буду в ней уверен. И Сапрошин, наверное, тоже в это верил и продолжает верить… Жаль, конечно, что присяжным у нас дают рассматривать только тяжкие преступления. Мне кажется, что шесть человек, далеких от юриспруденции, разобрались бы в деле Сапрошина гораздо лучше, чем судья.

— Почему?

— У присяжных есть одно огромное достоинство — они могут позволить себе быть справедливыми, поскольку их решения никак не отражаются на их карьерах.

— И решения следователей-непрофессионалов тоже не отражаются на их карьерах, — Елена заговорщицки подмигнула Данилову.

— Я не следователь, мне за медицину обидно, — сказал Данилов, старательно подражая голосу артиста Луспекаева, сыгравшему прапорщика Верещагина в «Белом солнце пустыни». — И вообще мне поручили участвовать в разработке грандиозного по своей значимости плана по перепрофилированию больницы имени Филомафитского…

— Кстати, а кто такой этот Филомафитский? — спросила Елена. — Ты знаешь или у Гугла спросить?

— Физиолог, живший в первой половине девятнадцатого века, — просветил Данилов. — А также и анестезиолог. Вместе с Пироговым разработал метод внутривенного наркоза и изучал влияние паров эфира на организм. Короче говоря — наш человек. Правда, к сто восьмой больнице он никакого отношения не имел.

— Можно подумать, что Вересаев имел какое-то отношение к восемьдесят первой больнице! — фыркнула Елена. — А хирург Мухин, живший в одно время с Филомафитским — к семидесятой! Раз уж пошла мода вешать вместо номеров имена — взяли первое попавшееся. Хорошо еще, что наших подстанций это дурацкое поветрие не коснулось! Вот было бы путаницы!

— У подстанций номера отбирать нельзя, — успокоил Данилов. — Линейные контролеры вешаться начнут. Ты представь, что вместо заметного издалека номера в кружочек на машине будет вписано «имени такого-то». А бригады как нумеровать? «Шестьдесят два — одиннадцать» — это удобно, а «Белошицкого — одиннадцать» — не очень, больше на адрес смахивает.

— Белошицкого? — переспросила Елена. — А кто это такой?

— Ты заведовала шестьдесят второй подстанцией и не слышала легенду о Грише Белошицком? — удивился Данилов. — Так слушай… — он закатил глаза и начал вещать певучим голосом былинного сказителя. — Давным-давно это было, в те незапамятные времена, когда я был молод, наивен и холост. Пришел к нам на подстанцию новый врач, Гриша Белошицкий, тоже молодой, сразу после интернатуры по терапии. Его посадили стажером к моему однофамильцу Юрке Данилову. После того, как на пятиминутке заведующий представил Гришу коллективу, тот толкнул пламенную речь насчет того, как он счастлив работать на «скорой», да еще на такой замечательной подстанции, как наша. Пел так проникновенно, что плакать от умиления впору. После пятиминутки народ устроил тотализатор. Лично я поставил на то, что Гриша свалит после первого же дежурства, а наиболее оптимистичные давали ему месяц. Но никто не выиграл, потому что Гриша свалил после первого же вызова. Вышел из подъезда к машине, снял халат, сунул его Юрке, сказал: «простите, но это не мое» и ушел своей дорогой. Дело было в июне, работал он в том, в чем явился, не переодеваясь, так что на подстанции мы его больше не видели. Юрку потом месяца три подкалывали вопросами по поводу того, чем это он так достал стажера.

— Да уж! — хмыкнула Елена. — Это абсолютный рекорд.

— Погоди, это еще не конец истории, — сказал Данилов. — Слушай дальше. Иду я как-то по Арбату, лет семь или восемь назад, еще до севастопольской эпопеи,[42] и вижу афишу, извещающую, что в таком-то клубе в пятницу вечером выступает известный гитарист-трубадур Григорий Белошицкий. Неужели, думаю, тот самый? Лицо вроде бы совсем другое, да еще и с бородой, но фамилия-то редкая, да и имя по нашим временам тоже. Погуглил, оказалось, что тот самый. И в репертуаре у него — цикл песен из скоропомощной жизни. Я парочку послушал. Неплохие, надо сказать, песни — без надрыва и со смыслом. Представь, какой творчески одаренный человек — за один час, проведенный на «скорой», набрал впечатлений на двенадцать песен!