носилки на снег ставят. Я ору: – Замерзну! – Стала поправляться, врач – симпатичный был, говорит: – Если останетесь здесь, в бараке – еще что-нибудь подцепите, тогда вам не выкарабкаться. – Ко мне все всегда хорошо относились. Я написала отцу Маруськи Яновской: если бы ваша Маруся оказалась в таком положении, моя мама ее на произвол не бросила бы. Он прикатил на извозчике, вовсю понукает, боится, что я замерзну. Я выздоровела, хочу в Москву. Комиссар на вокзале говорит: – Поймите, мне вас жалко. Вас первый отряд снимет с поезда – и на трудфронт. – А я сержусь, ничего не понимаю: почему снимут, какой трудфронт?

В одно время с папой мама оказалась на Волге и даже при сельском хозяйстве: для проформы записалась в землемерный техникум.

Наверно, это было хорошее время Саратова: Волга, воля, старые шоры спали, новых еще не надели. Была публика – вчерашние студенты из столиц, беженцы из западных губерний.

– Поляк, лощеный такой, пши-вши, все расшаркивается. Я, говорит, сильный, я этот арбуз вам сейчас донесу. А арбуз – во какой, невподъем. Он нагнулся – трыкнул…

Поклонников у мамы – тьма-тьмущая. Даже в дикой Ахтубе, не считая пентюха Яновского и мимолетных офицеров, был, солидно ухаживал управляющий баскунчакскими соляными промыслами пятидесятилетний инженер Третьяк. Гонял для нее паровозик, устраивал пикники на верблюдах – отсюда и фотография.

В Саратове и без бабушкина надзора ничего такого быть не могло: слишком мама всего боялась, да и Саратов воспринимала как продолжение гимназических балов, не более. Днем и ночью общество, гуляния, лодки, песни.

Саратовские страдания – без хора Пятницкого:

Пароход идет по Волге —

Батюшки!

Крысы ходят по канатам —

Матушки!

     У моей милашки Тани —

     Жигулечки-Жигули —

     Колокольчик на гайтане, —

     До чего ж вы довели…

Гитары – без обвинения в мещанском уклоне:

Я отчаянный мальчишка

И ничем не дорожу.

Если голову отрежут,

Я полено привяжу!

     Ах, я влюблен в одни глаза,

     Я увлекаюсь их игрою…

Неаполитанское – без государственных теноров:

Легким зефиром

Вдаль понесемся

И над реко-ою

Чайкой взовьемся.

Лодка моя легка,

Весла больши-ие —

Са-ан-та-а Лю-у-чи-и-я,

Санта-а Лючия!

Три юные, мечтательные, в белых платьях, свесили ноги с лодки. Средняя – мама, правая – Вера, стало быть, двадцать первый год, на пути в Москву.

Дед за Гохран – больше не за что – получил тогдашнего героя труда – без регалий и привилегий, одна бумага с шапкой расфуфырилась[14]:

– Жесткая, не подотрешься.

В эпоху аббревиатур и интернациональничанья герой труда у деда сэтимологизировался наоборот:

– Никулины опупели совсем, дочке имя придумали: Гертруда́.

Герою труда объявили, что ювелирное искусство чуждо пролетариату, и пристали с ножом к горлу: – Вступай! – Дома он: – Мать, что делать, хоть в петлю. – Да куда тебе, совсем с ума сойдешь.

За отказ у героя отняли профсоюзный стаж – с металлистов, с пятого года.

Кстати, когда маму не принимали в профсоюз, она побежала к съевшему столько обедов на шармака эсдеку Муралову. Большой человек помочь отказался:

– Надо уметь самой постоять за себя.

Почти эсеровское: в борьбе обретешь ты право свое.

Дед работал у Швальбе – тонкий медицинский инструмент. Бабка – у Склифосовского. Еле сводили концы с концами. Дед возмущался:

– Кому на, а кому – нет. И так гроши платят, а тут опять на английских шахтеров собирали. Бастуют! Да они живут в тыщу раз лучше нашего. И ефимплан им никто не навязывает…

Промфинплан при жидовском засилье предстал ефимпланом.

В двадцать первом году мама поступила на естественное отделение I МГУ, не вынесла анатомички и перешла на химическое.

На первой же лекции оглядела аудиторию и соседке:

– Одни евреи!

Соседка тоже была еврейкой.

Маму таскали во все комы:

– Вы не дочь меховщика Михайлова?

В общем:

Я не хоз и не гос

И не член союза —

Если чистку проведут,

Вылечу из ВУЗа.

На чистке: – Какая разница между партией и правительством?

Мама подумала: – Никакой.

Посмеялись. Оскорбления величества не усмотрели.

Оскорблять – ох как хотелось! Бабушка приносила от Склифосовского:

Царь-пушка не стреляет,

Царь-колокол не звонит.

Червонец не покупает,

Президент не говорит[15].

Под гул гудков,

Под вой жидков

Ушел наш избранный Мессия,

И благодарная Россия

Под звуки пушек и мортир

Его отправила в сортир.

Мамина подружка по пьяной лавочке спела в компании:

Я куплю, куплю свечу —

Чум-чу, чум-чу ра-ра —

На могилу Ильичу —

Ишь ты, ха-ха!

Ты гори, гори, свеча —

Чум-чу, чум-чу ра-ра

В красной жопе Ильича —

Ишь ты, ха-ха!

Спела и села. А когда вышла, ее стали бояться – как-то сразу запало в сознание, что выходить оттуда – противоестественно. Показывали на большой угловой дом на Солянке:

– Там в подвалах расстреливают – и трупы в Москва-реку.

– Савинков, говорят, мешок с костями был, когда сбросили.

Вычисляли, кто гадит; с вычисленными отношений не прекращали – мало ли что…

Фольклорные расшифровки: ГПУ – Господи Помяни Усопших.

НКПС – Небойся Катастрофы Публика Садись; а если справа налево – Сядешь Поедешь Костей Несоберешь.

Что до одни евреи, мамины ухажеры, товарищи по университету:

Митька Языков, медик:

Не Дмитрий я Донской,

Не Дмитрий Самозванец,

А Дмитрий я простой,

Я пьяница из пьяниц.

Гавка Попов, тоже медик, сын крупного лесосплавщика. Скрывал, попался на том, что слал посылки на север. Кончил на лесоповале.

Коля Сабуров – тайный дворянин, восходящее светило химии, уцелел.

Коля Шуйкин – тоже химик. Эту фамилию за глаза не могли не переиначивать. Писал маме стихи под Есенина.

Было их – пруд пруди, все на – ов да на – ев, всех не упомнишь:

– Вроде Володи, похоже на тарантас.

И каждый со своей Большой Екатерининской – столичной, губернской, уездной, заштатной. И каждый, как мама, и без ВОСРа был бы в университете. И каждый с понятиями – разлететься с букетиком:

Роза вянет от мороза,

Ваша прелесть – никогда.

И каждый вставал в тупик перед политграмотой. Классово, может быть, чуждые, отнюдь не враждебные,