Шрифт:
Закладка:
Я вышел на площадь поглядеть на октябрьский парад
И увидел напротив Кремля, в аккурат,
Изображение красного воина
На сером большом полотне.
Была дура-фигура плакатно удвоена,
И уродство ее выпирало вдвойне.
На плакате другом с идиотскою харей
Красовался квадратный урод-пролетарий.
Ворошилов вскипел: – Это глупость иль дерзость?
Сейчас же убрать эту мерзость!
На вредительство наглое очень похоже…
Книги, брошюры, даже лихие стишки были наличностью. Внизу, за глухими дверцами скрывались неописуемые возможности:
сиена жженая,
умбра натуральная,
берлинская лазурь,
изумрудная зелень,
кобальт синий,
крон желтый,
марс коричневый,
кадмий красный,
ультрамарин,
ка́пут мо́ртум,
краплак,
гуммигут…
Настоящих красок – немецких, английских – давно не было, и свои уже не досекинские. Холстов тоже не было. На одном – слой за слоем – писали две-три-четыре картины. Мама часто позировала: бесплатно натурщица. Верина соученица написала ее убранную, разодетую; Вера – в деревенском платке с овощами. Начинала Вера всегда во здравие, но остановиться вовремя не могла, перемучивала, холсты выходили пасмурные.
Пасмурная – вот, пожалуй, слово про Веру.
Внешность у нее была породистая, в деда. Нрав дикий, с заскоками, больше, чем в деда. Мужчин презирала – особенно маминых кавалеров. На Веру – жених еще не родился.
Если бы не беременность мной, мама вряд ли вышла бы за отца? А может быть, наоборот? Деваться было так некуда, что беременность мной, чтобы выйти замуж? Очень уж близки даты регистрации брака и моего рождения. Мамины слова:
– Мне говорят, мы тебя сейчас с откормщиком познакомим. Там многие хотели его на себе женить. А я цепкая… Он все раздумывал. Ты, говорит, легкомысленная. А я правда никогда не задумывалась, хорошо я делаю…
Отец раздумывал не случайно: он только что был женат.
Лет в сорок, году в тридцатом, расписался с сестрой Нади Павловой, маминой гимназической подружки. Та быстро и на виду ему изменила с общим знакомым. Отец не стерпел. Мама же, уцепясь, побежала к недавней жене узнавать, какой характер у Якова и вообще…
Как никто на Большой Екатерининской не был рад моему отцу, так все были рады мне. Бабушка не оставляла нас ни в Москве, ни в Удельной. В Москве каждый день – или мы к ней, или она к нам, особенно утром, после Склифосовского, где сутки дежурю – трое свободных. Работала в хирургии у Юдина. Юдин сказал:
– Старух разводить не буду!
Вводили паспорта, и бабушка убавила себе впрок лет восемь.
Дед ни разу не был на Капельском, ни, конечно, в Удельной.
Отец на Большой Екатерининской появлялся по необходимости. Сидел за столом, помалкивал или замечал на деревянной хлебнице надпись: ПРIЯТНАГО АППЕТИТА! Хорошая, а в Усолье была еще лучше: ХЛѢБЪ НА СТОЛѢ – РУКИ СВОѢ!
Мама любила тонкие ломтики – как лепестки. Дед резал крупно:
– Большому куску рот радуется!
В обычные дни на Большой Екатерининской:
– Щи да каша – пища наша.
В получку дед шиковал: щедро, на русском масле, жарил крупные пласты картошки. Мне нравилось больше, чем бабушкины елисеевские деликатесы. Дед сиял:
– Колхозник!
Когда я ронял на пол, подбадривал:
– Русский человек не повалявши не съест.
Когда я капризничал, требовал, – одобрял:
– Герой! Все ему вынь да положь!
Бабушка ревновала, что я весь в деда.
Мама объясняла: – В Духов день родился, с душком па-рень.
Вера не рассуждала: – Милюня моя.
И с тех пор, как себя помню, на меня изливали невообразимый поток фольклора – старинного и пореволюционного, деревенского и мещанского, народного и самодельного, жантильного и откровенного.
I. ДЕД. Был молчалив. Мне пел:
Ах вы, Сашки-канашки мои,
Разменяйте бумажки мои.
А бумажки все новенькие,
Двадцатипятирублевенькие!
Произносил свято-банное:
Понедельник и суббота —
Тараканяя работа.
Таракан воду возил,
В грязи ноги увязил.
Мухи его вырывали,
Живот-сердце надрывали.
От деда – хвост рифмованной азбуки:
Ер, еры —
Упал дедушка с горы,
Ерь, ять —
Его некому поднять,
Ю, юс —
Я сам подымус![16]
Дедово на чих: – Будь здоров, Капусткин!
Анекдот: – Одному прописали лекарство. Он выпьет и: Пи-пи-пи-пи. – Его спрашивают: – Ты чего пищишь? – А у меня в рецепте написано: принимай после пищи́.
II. БАБУШКА. Любимая песня:
Над полями да над чистыми
Месяц птицею летит,
И серебряными искрами
Поле ровное блестит.
Допетровская считалка:
Раз, два —
Кружева.
Три, четыре —
Прицепили.
Пять, шесть —
Кашу есть.
Семь, восемь —
Сено косим.
Девять, десять —
Деньги весить.
Одиннадцать, двенадцать —
На улице бранятся.
Тринадцать, четырнадцать —
Перо и чернильница.
Нелепица:
Чепуха, чепуха,
Это просто враки —
Сено косят на печи
Молотками раки.
Школярские вирши:
Пифагоровы штаны
Для решенья нам даны.
Нам все пуговки известны.
Отчего же они тесны?
Оттого, что Пифагор
Не ходил три дня на двор.
Доисторическая трагедия:
Фердинанд (видит на троне кучу): – Изабелла, это ты?
Изабелла: – Не я, не я!
Фердинанд: – Не верю, не верю,
Уведите эту засерю.
Такая же бытовая комедия:
Священник (нараспев): – Дьякон, дьякон, где мои нюхны́?
Дьякон (тоже нараспев): – За иконой, батюшка, за иконой.
Певчие: – Подай, Господи!
Такой же адрес:
На гору Арарат,
На улицу Арбат,
Козлу Козловичу Баранову.
Такой же каламбур:
Запер дело в сундуке.
Телеграфистский юмор:
Птичка какает на ветке,
Баба ходит срать в овин.
Честь имею вас поздравить
Со днем ваших именин!
Революционная частушка:
Ленин Троцкому сказал:
– Пойдем, Лева, на базар,
Купим лошадь карюю,
Накормим Пролетарию.
Двадцатые годы: Кирпичики
– Маруся отравилась…
Анекдоты:
– Едет человек в трамвае, читает вслух газету. Ему говорят: – Читай про себя! – А про меня тут ничего не написано.
– Идет Пушкин по
