Шрифт:
Закладка:
Что они пели в своей компании!
Городская частушка:
Ты ль меня, я ль тебя иссушила,
Ты ль меня, я ль тебя извела,
Ты ль меня, я ль тебя из кувшина,
Ты ль меня, я ль тебя из ведра.
To же c неким кулёром:
Чудный голос музыканта канта-канта,
И услышали его во-во:
Из окна, Мария Санта Санта-Санта-Санта.
Чем-то облили его во-во.
По́лна слез душа живая-вая-вая,
О проклятый Бельведер-дер-дер!
И гитару разбивая-вая-вая-вая,
Удалился офицер-цер-цер.
Героически-довоенное:
Если бы курсистки по воздуху летали,
То бы все студенты летчиками стали.
С утра, с утра и снова до утра,
С вечера до вечера и снова до утра.
Вампука:
Мы э, мы фи, мы о, мы пы,
Мы э-фи-о-пы.
Проти-проти, проти-проти,
Противники Европы.
Мы в Аф, мы в Аф,
Мы в Африке живем,
Вампу-Вампу, Вампу-Вампу,
Вампуку мы найдем —
Гип-гип-ура, гип-гип-ура,
Гип-гип-ура, ура, ура…
Нэповское:
Но недолго Клаву он любил,
И конец печальный наступил —
Спец проворовался,
И в чека попался,
И оттуда прямо в Бутырки угодил.
Он сел на лавочку
И вспомнил Клавочку…
Факультетско-химическое:
Карл Иваныч с длинным носом
Приходил ко мне с вопросом:
– Что мне делать с длинным носом?
– Ты намажь его купоросом.
Ты возьми, возьми квасцы,
А в квасцы-то ты посцы.
Потом выставь на мороз —
Вот те и будет купорос.
Самодельное:
Ну и стали времена,
Что ни день, то чудо —
Стали спирт гнать из говна,
Четвертную с пуда.
Русский ум изобретет
На радость всей Европы —
Скоро спирт потечет
В рот прямо из жопы.
Дед с бабкой, в отличие от маминых кавалеров, не были растерянными. Молча, без слов, без колебаний они причисляли себя к побежденным. Вслух возмущались, вспоминали мирное время:
– Как сейчас, на одной гречке сидели, зато никто не таскал.
В Московском ювелирном товариществе, потом в артели Фотоювелир мало платили, много подозревали. Трясли, требовали золото-бриллианты. В лубянской парилке выдерживали не раз. И потчевали слушком, что есть машинка такая – вставят в задний проход – все отдашь.
Дед был готов отдать до последнего обручального. Бабушку не тягали, ей было виднее: чем больше отдашь, тем верней не отстанут. И неистовостью своей кое-что сохранила.
К практической неистовости – наивная предосторожность. На дверях пять-опять – круглый звонок ПРОШУ ПОВЕРНУТЬ – для чужих (ГПУ?). Свои тонко постукивали в стенку ребром ключа.
На производственной практике концессионер Ралле преподнес маме свой шедевр – духи Билитис: золотистая латунная коробка с барельефом Билитис, внутри – в шелковых подушечках флакон с золотистой металлической этикеткой, Билитис во весь рост.
После университета – с двадцать седьмого – мама работала на фабрике Красный мыловар, трест Жиркость. Фабрика – на краю света, воняло от нее – за версту.
Работа – качественный анализ, как гимназические классные задания.
– Меня жалели, в ночную смену я никогда не работала, слабенькая была…
Пожалели – приняли в профсоюз, пожалели – дали общественную нагрузку: распределять билеты в театр. Пролетариат просил:
– Дайте нам в оперетку. На дне – это нам не надо, это мы каждый день видим.
Трест Жиркость. Эмблема: над Ж вырастает Т.
Заведующий лабораторией, тоже ухажер, уверял:
– Мы кто? Тэжэ: Толя и Женя. И Толя возьмет верх.
Ни давнишний жилец, первый мамин кавалер Толя Павперов, ни Толя – заведующий лабораторией верх не взяли.
Первым браком мама была за инженером Камандиным. О нем знаю: невысокого роста, складный, по тогдашней моде, пенсне и бритая голова.
– Этʼ такой человек был черствый, жесткий. Рази он дал бы мне кончить университет? Я пришла на Большую Екатерининскую, говорю: – Возьмете назад? – Я прямʼ сбежала, уехала на извозчике, все вещи остались. Книги немецкие, хрестоматии. Я только Надьку Павлову к нему послала за коньками: что я без коньков делать буду?
Если подумать, сбежала не напрасно: через несколько лет Камандин загремел в промпартию.
– Все тогда говорили, что на суде этʼ не они – ряженые. Я прямʼ не знаю, как перʼживала – вся почернела.
Думаю, маму не таскали. Представить ее на Лубянке у следователя – страшно.
– Врачиха как увидела, что у меня 57 процентов гемоглобина, сразу записку к заведующему производством, чтобы дал отпуск. Мне тогда студенческую путевку в Судак достали. Я молодо выглядела, тридцать лет мне никто не давал. Ехать не на что было – я пошла к заведующему производством, прошу: – Дайте за месяц вперед, я потом отработаю. – Он улыбается: – Женя, так нельзя. Ты никому не говори – вот тебе премия, – у них премии были, а я и не знала… Ну, уехала, отдохнула, в себя хоть пришла.
Погрелась на солнышке – на фотографии, правда, замечательно молодая и миловидная.
Погуляла по берегу – плавать не умела, в горах – боялась высоты.
Судак – последнее мамино путешествие.
Мама никогда не была в Ленинграде,
мама никогда не была в Киеве,
никогда ничем не интересовалась,
никогда не делала никаких усилий,
никогда ни над чем всерьез не задумывалась,
никогда не признавала высокого и абсолютного,
никогда не верила в Бога,
никогда не считала себя равной кому-то,
никогда не была недовольна собой,
никогда не сомневалась в своей правоте,
никогда не умела влезть в чужую шкуру,
никогда не заводила кошек – собак – цветов,
никогда не влюблялась,
никогда не верила никому, кроме бабушки,
никогда не отождествляла себя с властью,
никогда никого не предала.
Сестра Вера отбивалась от Большой Екатерининской. Поступила во ВХУТЕМАС-ВХУТЕИН: Машков, Кончаловский. С брезгливостью: Соколов-Скаля. Обожала современную западную живопись и литературу:
– Два-три штриха – и все видишь.
В выкрашенном белилами шкафчике за стеклом:
Пушкин в жизни,
Ежов и Шамурин,
Роза и крест,
Русский футуризм,
Цыганские рассказы Берковичи,
Странное происшествие в Уэстерн-Сити,
Новое южное открытие или французский Дедал.
И брошюры: Третьяковская галерея, Музей нового западного искусства, Сезанн, Стейнлен, Мазереель, Кете Колльвиц, Прогулка по Трансбалту, Ребенок-художник. Программка Персимфанса.
В ахрровском журнале Искусство в массы
