В намеренном одиночестве я хоронил урну в Николо-Архангельском. Она казалась мне теплой – я не то прижимал урну к себе, не то сам прижимался к ней.

1977

большая екатерининская

Деду исполнилось восемнадцать, сваха попросила карточку.

Вскладчину с приятелем снялись на Тверской: барский кабинет-портрет, колонны и фон с кипарисами. Приятель – простой, Дед – не простой: лицо длинное, усы, волосы бобриком, статный, брюки модные, полосатые.

Не скажешь, что никто, ниоткуда – сомнительная деревня Шилово Рузского уезда. Что чужая изба, оспа на печке – оспины на снимке заглажены. Что с восьми лет в городе, в учениках, то есть за водкой – сначала другим, потом и себе. Что развлечения:

– Франт в соломенной шляпе прогуливается. Мы ему соленым огурцом – в пенсне! Он по земле шарит, не видит – а мы хохочем, бежать!

– Зимой на Москва-реку выходили на кула́чки.

Бабушкиной рукой на обороте барского кабинет-портрета: 1891 года. По паспорту дед родился в 1876, бабушка – в 1886. Бабушка моложе деда на год. Мама родилась в 1898. Решение задачи см. на стр. 135 и 158.

Бабушка – немыслимый фэндесьекль: вавилоны, шляпки, муфты. На обороте паспарту медали и:

Фотография Трунова в Москве. Придворный фотограф ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ШАХА ПЕРСИДСКОГО, ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА КОРОЛЯ СЕРБСКОГО, ЕГО ВЫСОЧЕСТВА ЭРЦГЕРЦОГА АВСТ-РИЙСКОГО, ЕГО ВЫСОЧЕСТВА КНЯЗЯ ЧЕРНОГОРСКОГО И ЕГО ВЫСОЧЕСТВА НАСЛЕДНОГО ПРИНЦА ШВЕЦИИ И НОРВЕГИИ.

А лицо простое, скуластое. В деревне – Ожерелье, возле Каширы, – звали Мордовкой.

– Еще меня Лесовичкой звали. В лесу – не страшно. Раз столкнулась с бродягой – юркнула в кусты. Ищи-свищи! Я отчаянная была, ничего не боялась. В омут ныряла. Могла самую мелочь со дна достать – ногой, пальцами ухвачу, как рукой. Кто что утопит – сейчас за Аришей. А поля – боялась. В поле никуда не денешься.

По семейному преданию, бабкину бабку в поле цыган догнал. Бабкин брат Семен – черный, смуглый: Цыган. У самой бабки вторая дочь, Тоня, такая же: Цыганка. Мама всю жизнь выцыганивала.

В Ожерелье в семье Кала́бушкиных всего выжило:

Екатерина, бабушка Катя, старшая, слабоумная,

Семен, дед Семен, Цыган, самородок,

Ирина, Ариша, моя бабушка,

Васса, бабушка Ася, самая добрая,

Федосья, бабушка Феня, красивая.

Их мать была кормилицей у купцов Трубниковых. За ней в Москву первой попала Ариша – в широкий богатый дом. Что дом – весь переулок вроде бы их – Трубнико́вский, с характерным старомосковским ударением.

Пошлют Аришу в кладовку за вареньем, она:

– Ложку в вазу – ложку в рот, ложку в вазу – ложку в рот. А самой страшно – старуха трубниковская твердит: – Очи твои – ямы, руки твои – грабли; что очами завидела, то руками заграбила. – Я все равно наедалась, как Данила. Был в Ожерелье бобыль такой. Мне, говорит, мало не давай. Дай мне так наесться, чтоб потом целый год на́ дух не надо.

Варенье стояло в глиняных банках. Раз Ариша открыла – а там золотые: старуха трубниковская ото всех спрятала и забыла[2]. Золотые – не варенье, не тронешь. Зато гардероб – как варенье. С девчонками, без зазрения совести, вырядилась в хозяйские туалеты – и гулять на бульвар к Пушкину – прямо на молодых Трубниковых. Те посмеялись, старухе не рассказали.

– Культурные были… Анастасий Александрович хороший был человек, обходительный, галантный. Эстет, статьи писал… Жил больше в Париже. Мать на него все ворчала, что отцовские капиталы транжирит…

Анастасий Александрович в приподнятом настроении возвращается домой заполночь. Открывает ему Катя – Ариша упросила Трубниковых взять и ее. Анастасий Александрович:

– Мерси-размерси, тыщу раз мерси!

Катя в слезы. Трубниковы утешают:

– Он же тебе ничего дурного не сделал.

– Ну да! Говорит: мерзкая-размерзкая, тыщу раз мерзкая.

Анекдот – но выше этого разумением Катя не поднялась, и старуха ее спровадила.

Аришу – своего человека – Трубниковы определили на фельдшерские курсы Бродского, на правах прогимназии, учиться четыре года. Курсы – Третья Мещанская, до Большой Екатерининской рукой подать.

У Трубниковых – все хорошо, если бы не старуха. В семнадцать лет бабушка сказала молочнице:

– Найди мне жениха, только почище.

На деда сначала раскапризничалась: рябой. Молочница утешила:

– Нам с лица не воду пить.

   И с корявым можно жить.

Венчались у Старого Пимена. Мама:

– На свадьбе у деда посаженым отцом – ты прямʼ ахнешь, кто был – еврей! Кнопп…

Кноппово благословение – васнецовского вида Спаситель – цел до сих пор.

Зажили на Большой Екатерининской. Деревянные домики часто горели. После женитьбы в пожар погибли бумаги. Дед сирота, настоящей фамилии отродясь не знал, числился то Мартыновым, то Кочновым. Теперь деда с бабкой насовсем записали по отчествам: Иван Михайлович Михайлов и – на благородный манер – Ирина Никитична Никитина-Михайлова. Это был первый случай, когда могли измениться даты рождения.

Бабушка про другой пожар:

– Въехали после лета, в углу Николая Чудотворца повесили, под ним сложили узлы – и за мебелью. А тут на втором этаже загорелось. Пожарные льют на второй – протекло на первый, обои отошли и свернулись, все вещи закрыли. Воры вошли – ничегошеньки не видать. А других жильцов обобрали как липку…

И с другой интонацией:

– Вор залез, украл костюм и оставил записку:

Твой костюм зимой не греет,

Летом жарко в нем ходить.

Это на Большой Екатерининской считалось верхом остроумия.

Екатерининские улицы – рабочая слобода у Крестовской заставы, каре между Екатерининским институтом, Трифоновской, Третьей Мещанской и Самарским переулком. Деревня преодолена прямотой линий и штукатуркой фасадов.

Достопримечательностей – по диагонали – две: на Трифоновской – старинная церковь Трифона Мученика, на Самарском – деревянный ампир Остермана-Толстого.

Большая Екатерининская довлеет себе. В город выходят к родственникам или на праздник – в собор. В теплое время по воскресеньям на столах под деревьями играют: с важностью – в шахматы, серьезно – в стариковские шестьдесят шесть, с присказками – в лото:

– Два кола!

– И туда, и сюда!

Над крышами мальчишки всякого возраста гоняют голубей.

В молодости дед буянил, быстро и тяжело напивался, свирепо мечтал:

– Из городового кишки выпустить…

– Долгогривого за волосы оттаскать…

Возможность представилась в пятом году. Дед – профсоюз металлистов – корчевал фонарные столбы на Пресне. Бабка носила ему еду.

Похмелье пришло скоро и на всю жизнь: меньше пил, мягчал нравом, Русское слово [3]читал от доски до доски, но сам ни во что не лез:

– Не нашего ума дело.

Дед знал и любил церковное пение, советовал,