Шрифт:
Закладка:
Хрущев решил убрать Тимирязевку подальше. Ректора, партийного секретаря и профсоюзного председателя с несколькими профессорами-доцентами Полянский привез на болото километрах в ста от Москвы:
– Ваша академия будет здесь.
Доцент Колеснев, Самуил Георгиевич, еврей, бросился на него:
– Нет, не будет!
– Тогда мы вас закроем!
– Нас царь хотел закрыть – не закрыл, а у вас и подавно не выйдет!
Полянский ничего не сказал и уехал. Папа рассказывал несколько раз, как легенду.
Наутро после падения Хрущева Брежнев вызвал ректора Тимирязевки и заверил в любви и уважении.
На пенсии папа ничуть не скучал: люди – хотя бы по телефону – были ежедневно. С Фофановой – из сталинской опалы она вышла в дамки – перезванивались по праздникам. Дела находились сами – и по магазинам, и в академию (на партсобрание не пойти неудобно, да и всех увидишь, новости узнаешь), и в городе что-нибудь происходит.
– Нет ли какой выставки?
Тянуло к историческому, совремённому, непревзо́йденному.
Ходил поблизости в кинотеатр Ленинград. У Сокола открылся Камерный музыкальный театр – стал придворным, тем более что кассирша – соседка по Чапаевскому.
Стыдно сказать, после смерти бабушки папа с мамой зажили хорошо, ладно. Каждую вёсну отправлялись в Удельную, жили там, как старосветские помещики. Обсуждали смену погоды, месяцев, времен года:
– Петр и Павел час убавил.
– Илья Пророк пару уволок.
– Как рано темнеть стало…
Папа ходил с сумкой через плечо на станцию – на базар, в магазины, в палатки – его знали – за молоком, хлебом, маслом. По-прежнему до глубокой осени рылся в саду. Для чего потруднее – перекопать, развести удобрения, разбросать игольник – нанимал люмпенов. Маму от них воротило. Папа был с ними уважителен и спокоен: хозяин. Не боялся давать вперед – на пропой – рубли и трешки.
В мою обязанность входило несколько раз весной съездить – посеять, посадить, обрезать на яблонях пасынки. Мы уезжали на целый день, проветривали дачу, ходили к соседям за водой, пили чай с маминым завтраком. Папа блаженствовал, сидел на террасе с открытыми окнами и восхищался:
– Какая чу́дная тишина!
Брал бутерброд с газеты и восхищался, вспомнив, что в Усолье на деревянной хлебнице было вырезано: ХЛѢБЪ НА СТОЛѢ – РУКИ СВОѢ.
Восхищался, что, выйдя из метро у музея Ленина, вдруг увидел во всей красе – Грандотелъ и Стереокино снесли – колонны Дома Cоюзов.
Восхищался чудесным изобре́тением – радио.
До конца дней восхищался Онегиным и каждый день читал его на ночь.
Как-то с Галей они собирали с дерева сливы. Папа ахал на каждую, до чего хороша. Галя спросила:
– Яков Артемьевич, что вам важней, урожай или удовольствие?
– Ну, не урожай… – и засмеялся.
На зиму под навесом крыльца – так, чтобы кошка не забралась, – оставлял для синиц худую кастрюлю семечек и большой кусок сала. Зимой приезжал посмотреть на дачу, подсыпал, прибавлял.
Каждый вечер выходил гулять по Чапаевскому – вдоль парка. Парень из-за кустов спросил:
– Папаша, ты не боишься, что тебя тут пристукнут?
– Нет. А что с меня взять? Все старое.
Он не боялся – удивлялся – когда на него набрасывалась злая собака:
– Ты что, очумела?
Сказывалось так и не стершееся за цатые годы чувство собственного достоинства.
Он никогда не бился над неразрешимыми задачами, но поставленные решал всегда и всегда полагался лишь на себя. Когда мама в Удельной слегла с воспалением легких, он выхаживал ее все лето.
– Раз в жизни хоть отдохнула от готовки. Лучше всякого дома отдыха.
Братья Сергеевы умирали по восходящей – начиная с младших. Порядок нарушил Павел: опередил папу.
Весной семьдесят пятого папу оперировал лучший хирург. Разрушительней вскрытия оказался наркоз. Он сутки метался в кровати, порывался встать и идти, соседи его удерживали. Он разумным голосом увещевал:
– Почему вы применяете насилие?
Он так и не вспомнил, что Галя его навещала.
То лето он с мамой жил в Удельной. По новому стилю, 29 октября мы вчетвером отметили его восьмидесятишестилетие.
Я уже давно с гордостью говорил:
– Моему отцу восемьдесят, а он здоровее меня.
– Моему отцу восемьдесят пять, а он…
Восьмого декабря он взял в сберкассе пенсию, купил на неделю еды, вечером шутил с соседской девчонкой: накрасила ногти синим.
В час ночи он поднялся:
– Женя, мне что-то нехорошо. Дай нитроглицерин.
Мама не помнит, как вызвала неотложку, как пришла из соседней квартиры приятельница врачиха:
– Вы уже сделали все, что можно…
Днем девятого мы с Галей пришли из кино. В дверях торчала записка: Умер Яков Артемьевич. Срочная телеграмма пришла позже.
Много месяцев папа не заходил в поликлинику, и его увезли на вскрытие. Литфондовский терапевт удивилась:
– Сколько понаписали… Да в его возрасте таких болезней не бывает. Ваш отец умер от старости.
Мы ночевали у мамы. Я лег на папин диван: притягивало. Хотелось сунуть ноги в папины шлепанцы.
На похороны к моргу пришло неожиданно много старых, на ладан дышащих тимирязевцев. Впереди плакали Дымана́. До крематория его провожали присланные от парткома/профкома и никогда не видавшие его наши с Галей друзья.
С кафедры прислали письмо:
Дорогие Евгения Ивановна и Андрей Яковлевич!
Вас постигло большое горе. В таком горе трудно найти слова утешения, можно сказать – невозможно.
На кафедре кормления академии Яков Артёмыч проработал 36 лет. Из кафедрального коллектива навсегда ушел товарищ и друг, которого мы все любили.
Яков Артёмыч был человеком большой скромности, большого трудолюбия и высоких моральных качеств.
Все члены кафедры, независимо от их служебного положения, были для него равны, и в своем обращении с ними он был всегда прост и непосредствен. Его любила студенческая молодежь, которой он передавал свой богатый зоотехнический и педагогический опыт, одновременно он был требователен, строг и объективен.
Научная деятельность Якова Артёмыча характеризует его как принципиального ученого, независимо от складывающихся объективных ситуаций.
Коллектив кафедры в этом посмертном письме еще раз вспоминает старейшего члена коллектива академии, зоотехнического факультета и кафедры кормления и говорит ему: “Спи спокойно, дорогой друг и товарищ, ты навсегда сохранишься в наших сердцах”.
Шесть подписей. Может быть, в их числе тот неизвестный спаситель, который присоветовал папе срочно испортить себе репутацию.
Мама долго твердила – мне, себе, стенам:
– Отец был хороший человек, – и утыкалась в платок.
А я давно уже понял, что в силу верности себе, здоровья и редких стечений обстоятельств мой отец был одним из самых незапятнанных людей
