– Я могу починить.

Я думал, кто-то успел сказать это вперёд. Но все они уставились на меня, и никто не говорил ни слова. Я сообразил, что произнёс эти слова сам. Дурак! Оставалось держать хорошую мину при плохой игре.

– Мой отец… – хрипло проговорил я. Прокашлялся. Твёрже добавил: – Работал кукольником. Подрабатывал. Умел ремонтировать кукол. Я тоже могу.

– Ну давай, – с сомнением откликнулся Коршанский. Оглянулся на товарища: – Вариантов-то… Это Катин друг.

Товарищ кивнул, как будто «Катин друг» было паролем и подтверждением моего мастерства. Оглядел меня, спросил:

– А ты чего вышел-то? Спектакль не нравится?

– Нравится, – соврал я. – В зале душновато.

Позже я спрашивал себя: в какой же они были безысходности, если разрешили чинить крупную, тонко сделанную и явно недешёвую куклу первому встречному?

Единственным объяснением казалось то, что эти театралы доверяли Кате; она тут явно пользовалась расположением.

Судьба у меня, что ли, такая – привязываться к тем, кто связан с театром?

* * *

– Кать, – невнятно спросил я, зажимая в зубах иголку, – раз тебе так нравится в кукольном театре, почему ты такое стихотворение написала – «Я не пойду в театр кукол»?

– Ты откуда знаешь? – У неё даже глаза от удивления расширились, заблестели в ярком свете крошечной мастерской.

– М-м… Прочитал где-то?

– Я его нигде не выкладывала, – отсекла она. – Вообще нигде! Его даже в ноуте нет, только от руки единственная копия.

– Ладно, ладно. Прости. Я его слышал, когда ты читала на поэтическом вечере.

Катя наморщила лоб, вспоминая. Потом улыбнулась, щёлкнула пальцами:

– Точно! Я его читала в институте. Ещё в том году. А ты там был разве?

– Да. Только ты меня не видела.

– А чего не подошёл, не поздоровался?

– Мы были ещё слишком мало знакомы.

Коршанский, куривший на круглой табуретке в углу, хмыкнул, не отрываясь от телефона. Я кинул на него вопросительный взгляд. Водя по экрану, Иннокентий глубокомысленно изрёк:

– Мы тоже когда-то были с Катей мало знакомы.

Катя залилась краской. Я удивлённо, неловко улыбнулся. Что ещё за интимные детали?

– Вот только не надо мне в глазах Олега репутацию портить, – попросила Катя, подавая мне нитки. – Олежек, скоро?

– Оле-ежек, – иронично протянул Иннокентий и спрятал телефон в карман. – Скоро?

– Скоро, – буркнул я.

Я тут, можно сказать, благотворительностью занимаюсь, а они дразнят, подначивают. Фу. Захотелось поскорей долатать шею этой сове и уйти отсюда подальше. Слишком душно, слишком холодно, слишком много чужих, пыльных, напудренных и пропахших по́том кукол. Дома меня свои ждут.

Оставшееся время починки прошло в молчании. Травма у совы оказалась пустяковая, я удивлялся, как сами актёры не могли её починить. Проблема была только в размерах куклы: уж больно громоздкая. Из ложи она казалась чуть крупней обыкновенной совы, а тут, на столе, в белом свете низкой висячей лампы, – как здоровый дошколёнок, даже больше.

Ближе к концу работы в носу уже свербело от пыли. Остро пахло древесной стружкой, клеем, едким растворителем и акрилом; все тона тут были стерильные, выхолощенные. Белизна душила. Вдруг – до того, что сдавило в груди, – отчаянно захотелось яркого.

– Чаю можно? – попросил я, сглатывая.

– Без проблем. – Коршанский соскочил с табуретки и исчез за шкафом-перегородкой. Хлопнула дверь.

– Сомневаюсь, что буфет работает, – пробормотала Катя. – Если бы знала, что мы после спектакля застрянем, поела бы нормально перед выходом.

Я вспомнил, что в холодильнике в общаге меня ждёт ничего, и в животе заурчало.

– Сомневаюсь, что сейчас хоть какие-то нормальные магазины будут открыты.

– А через дорогу от общаги же был круглосуточный вроде?

– Закрыли на ремонт, ещё в том месяце.

Мы вели этот неспешный, бессмысленный разговор, склонившись над препарированной совой, сближаясь головами, в захламлённой, уставленной болванками, пилками и красками пустой мастерской. Лампа безжалостно высвечивала Катины прыщики и катышки пудры на носу, но она всё равно казалась красивой, по-неземному красивой – особенно на таком фоне. Была в этом некая эстетика.

А головы наши тем временем оказывались ближе и ближе, будто мы оба вдруг заклевали носом. Ещё чуть-чуть – и стукнемся лбами.

Со стола янтарными, стеклянными глазами пялилась Фруша.

Я понимал, к чему всё идёт, но в голове всё равно не укладывалось. Если бы я мнил себя неотразимым красавчиком или хотя бы просто прикольным парнем, поверить, что Кате хочется быть со мной, было бы проще. Но если трезво – зачем я ей? Эта долгая переписка, встреча на вокзале, эпизод в её комнате, какие-то намёки, поход в театр, эта мастерская… Зачем? Что ей от меня нужно? Развлекается? От скуки? Смеётся? И главное: почему я думаю об этом сейчас, когда самое время…

– Чаю, сэр! – возвестил Коршанский, с ноги открывая дверь и водружая на приставной стол три разномастные дымящиеся чашки.

Катя нахмурилась, отвернулась и взяла чашку.

– Спасибо, – поблагодарил я и облизал губы. Зажал кисточку с клеем между указательным и средним пальцем, а на большой, придерживая мизинцем, аккуратно нацепил кружку. Чай оказался горький, красный – каркаде. Я сделал несколько глотков и снова принялся за сову.

– Ты, однако, и правда мастер, – с уважением заметил Кеша, глядя, как я работаю. – Говоришь, отец кукольник? А сам? Имею в виду – играл когда-нибудь?

– Конечно, – буркнул я, не отвлекаясь от работы.

– А у нас не хочешь? В молодёжной студии? Как раз начинаем репетировать один любопытный спектаклик…

– Нет, – слишком резко ответил я, дёрнулся и чуть не смахнул плошку с клеем. – Нет, – добавил чуть мягче.

– Зря, – пожал плечами Коршанский. – Кормят у нас на удивление неплохо. Если, конечно, играешь хорошо.

Я встряхнул головой и постарался отбросить дурные мысли. Погрузился в работу, мурлыча про себя. Так и слышал чей-то тонкий, лёгкий голос: от судьбы не убежишь…

Пока я доделывал, Катя молчала, подавая инструменты, Коршанский сначала напевал, потом принялся болтать по телефону. Я переоценил себя, и сова потребовала куда больше возни, чем думалось; когда я наконец закончил, Иннокентий поинтересовался:

– Такси?

– Автобусом доберёмся.

– Уже не ходят.

Я глянул на экран – на миг мелькнуло: ух, пропустил, поди, в этом бункере от мамы звонок, будет сейчас попадос!

А потом вспомнил. Какие уж там пропущенные…

Говорят, в среднем, чтобы восстановиться, нужен год. Но я сомневаюсь, что это пройдёт хоть когда-нибудь. Что я хоть когда-нибудь смогу успокоиться. Перестать думать.

Я и забыл, зачем доставал телефон, – так и спрятал, не посмотрев время. Между тем улица оказалась пустынна, сквер перед театром укутала гулкая пелена, а свежий робкий снег искрился в свете оранжевых фонарей. Чёрные, тонкие и острые ветки обрезанных кустов торчали, как ведьмины пальцы.

– Частник! –