Горничную, которая, убирая со стола, составляла на большой посеребренный поднос посуду, Миоко попросила заказать разговор по междугородному телефону.

— Телефонный узел Маруноути, номер 38-58.

— Маруноути, 38-58?

— Закажите срочный разговор.

— Хорошо, слушаюсь.

Миоко собиралась вызвать по телефону Ясухико Ханава, которого можно было назвать и старшим товарищем Тадафуми и домашним учителем — преемником Сёдзо. Закончив университет, он работал в отделе военно-морской разведки. Правда, он был там внештатным сотрудником, и вся его работа заключалась в том, что он делал переводы. Имя его дяди, вице-адмирала Фудзиты, пристроившего племянника на это место, способствовало тому, что отношения Ясухико с домом Ато, точнее говоря — с Миоко, не прерывались и после того, как Тадафуми поступил в военно-морское училище. Мысль о том, что для будущей карьеры Тадафуми в военном флоте полезно иметь такую протекцию, какая была у Ясухико, разделял и виконт.

Ясухико должен был на два-три дня приехать в Сюдзэндзи. Но теперь Миоко подумала, что, пожалуй, будет еще интереснее, если он приедет сюда. Для этого она и собиралась ему позвонить. Ее старомодный, складывающийся вдвое кошелек из старинной ткани на алой подкладке был туго набит. Перед отъездом из Токио ей удалось выгодно продать Мацуко одно из своих колец с драгоценным камнем. Это не только дало ей свободные, не учтенные домоправителем деньги, но одновременно вызвало сочувствие доброй Мацуко и ее восхищение милой доверчивостью и откровенностью госпожи Ато. В расчетливости, унаследованной от киотоской бабушки, виконтесса Ато, пожалуй, не уступала своему скаредному мужу. Однако на свои тайные развлечения она позволяла себе тратить деньги широко, забывая о своей обычной скупости, и в этом сказывалась также унаследованная от бабушки склонность к мотовству, свойственная женщинам легкого поведения. Как бы там ни было, сейчас у Миоко не было никакого другого дела, кроме ожидания гостя; только позвонить по телефону и ждать, когда явится Ясухико. Не о чем было думать, не о чем беспокоиться. Если он приедет, это будет уже к вечеру. Без всяких угрызений совести, без колебаний она распорядилась, чтобы для него оставили комнату Сёдзо. Ведь тот уже уехал. Это не казалось ей ни грубым, ни бесстыдным и вполне соответствовало тем нравственным правилам, которые она усвоила от воспитавшей ее бабушки. Та в молодости была танцовщицей в веселом квартале Гион и считала свой образ жизни таким же естественным, как то, что лисица живет как лисица, а птица как птица. Кстати, бабушка ее и была продана в дом Нива, как птица, как красивая вещь. А похождения Миоко, возможно, были неосознанной местью за ее брак, который в сущности тоже представлял собой не что иное, как выгодную продажу ее тела.

Голубое небо было таким ясным и блестящим, что казалось, в нем можно было увидеть свое отражение. Сидя в плетеном кресле на балконе, Миоко нежилась на солнышке. Она все еще была в халате. Во всем ее облике было сейчас что-то иное, чем прежде, когда она внезапно превращалась из благородной, утонченной дамы в распутницу. Теперь все существо ее проникнуто было сладкой истомой настоящей куртизанки, открыто предающейся своим страстям. Кстати сказать, Миоко так же, как делают эти женщины, проводив своего посетителя, не прочь была снова лечь в постель и проспать до вечера. Но внезапно она встала. Взяв с ночного столика большую дамскую сумку тисненой кожи с позолотой, она вынула из нее белый конверт европейского типа:

«Госпожа Ато!

Мне передали, что сейчас по телефону кто-то спрашивал господина Сёдзо Канно. Полагаю, что звонили Вы, и поэтому отвечаю Вам вместо господина Канно. Господин Канно возвратился в Токио, отказавшись от того, о чем условился с Вами. Ставлю Вас об этом в известность. Пользуясь случаем, сообщаю также, что сегодня состоялась помолвка господина Канно с Марико Масуи. Следовательно, вашим отношениям с господином Канно положен конец. Как посредница помолвки, считаю своим долгом просить Вас принять это к сведению,

3 августа I

Таиуэ Инао»

Это письмо, написанное в стиле дипломатического послания, Миоко разорвала на мелкие клочки, как рвут бумагу на билетики для гадания, и бросила их в стоявшую рядом жаровню. Языки пламени, пробегавшие по древесному углю, окрашивая серую кучку пепла в пурпурный цвет, охватили обрывки бумаги, и они исчезли, превратившись в струйки дыма — сиреневое облачко поплыло по комнате, распространяя легкий запах жженой бумаги. Пепел смешался в жаровне с прежней золой и уже ничем не отличался от нее. Что ж, ведь и роман Миоко с Сёдзо Канно ничем не отличался от других ее тайных связей и имел для нее не больше значения, чем эти сожженные клочки бумаги.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава первая. Дневник Синго

Июнь 1941 г.

Утро. Густой туман. Горы и ущелья исчезли. Все затянуто молочно-серой пеленой. Наконец сквозь нее начинает пробиваться золотистый свет, бледный-бледный, как акварельная краска, расплывшаяся по бумаге. Из-за гор по ту сторону реки восходит солнце. Давно здесь солнце не показывалось. Дождь лил несколько дней подряд, везде журчит вода. Потоков воды сейчас не видно, только журчанье и плеск доносятся откуда-то из тумана, и кажется, что это плещут сами волны тумана. Жаль, что Сано гостил у нас в плохую погоду.

Первую неделю своего отпуска Сано провел здесь и, конечно, сделал это для меня, а не для себя. По возвращении отсюда он будет работать в церковной летней школе для детей. Какой он трудолюбивый, какой искренний и какая у него непоколебимая вера. Только и есть у меня сейчас хорошего в жизни, что дружба с ним, а так ничто по-настоящему не радует. И чем больше я начинаю ее ценить, тем больше мне делается стыдно за себя. Да если бы только за себя — это бы еще полбеды. Нет, все, кто меня сейчас окружает, похожи на тех белых каракатиц, у которых внутри скрыт чернильный мешок: внешне они выглядят вполне прилично, но стоит только притронуться к ним, и они извергают черную зловонную жидкость. Взять хотя бы наш новый дом, выстроенный здесь. У меня не хватает смелости объяснить Сано, почему его построили далеко в горах, куда от Бэппу на автомобиле нужно ехать целый час. Сано верит, что все дело в моем здоровье, что хотели создать подходящие условия для меня — ведь я еще слаб и должен остерегаться простуды, а здесь совершенно нет сырости. Могу ли я рассказать ему, что причина совсем другая?