К моему изумлению, в тот вечер, когда я проходил через бататовое поле, на тропинке, идущей чуть ниже, по самому берегу, показалась необычная для этих мест фигура мужчины в европейском костюме. Это был стройный молодой человек без шляпы. Длинные волосы, которые ветерок с моря разметал надо лбом, прямой нос, правильный, чуть сужающийся книзу овал лица. Этот образ, возникший передо мной при ярком лунном свете на расстоянии каких-нибудь десяти кэн 197, поразил меня, я вдруг остановился и не мог сделать ни шагу, словно чьи-то сильные руки неожиданно схватили меня сзади. Это он! Это лицо я когда-то видел издали. Он, вероятно, не замечал меня, так как я стоял в тени кривых сосен, оставленных на побережье для защиты от ветра. Но ведь так просто было поравняться с ним, так легко было окликнуть его. А я не мог, я не смел ни позвать его, ни приблизиться к нему. Он был человеком другого мира. И в то же время он был тем человеком, к которому мне больше чем к кому-либо другому хотелось подойти и заговорить.

Однажды я рассказал Сано о странной вражде между домами Ито и Канно. Это было еще в Пятой средней школе высшей ступени 198, где нас тиранил «формозский дикарь», о котором я уже упоминал. Мучимые военной муштрой, мы в то же время втихомолку вели такие разговоры, за которые настоящих солдат неминуемо ожидал бы расстрел. Почему Япония и Китай должны воевать?—недоумевал Сано... Взять хотя бы военных и их подголосков. Они уверяют, что война с Китаем неизбежна и что это самая правильная государственная политика. Пусть они ничего не понимают в политике, в экономике, в дипломатии, пусть их убеждения и заключения ошибочны или даже пусть они совершенно сознательно все искажают в своих авантюристических и честолюбивых целях, но, как бы то ни было, у них есть свои причины желать войны. А для солдата, отправленного на фронт, единственная причина, по которой он воюет,— это приказ о мобилизации. И вот он целится, стреляет и убивает, зная при этом, что и в него стреляют, что и его могут убить. Сано с печальным недоумением говорил об этой нелепой действительности, сталкивающей японцев с китайцами, хотя они не испытывают никакой личной ненависти или злобы друг к другу и не имеют никаких враждебных намерений и чувств. Тогда-то мне и пришло в голову рассказать Сано о вражде наших двух домов, воспроизводящей в миниатюре вражду двух государств, хоть нам и не приходится ни стрелять, ни убивать друг друга.

— А что бы ты стал делать в подобном положении?— спросил я Сано.

— Не считаясь ни с чем, протянул бы противнику руку,— без всякого колебания ответил Сано.— В их лагере непременно нашелся бы такой же молодой человек, как я, и мы поняли бы друг друга. Не удалось в первый раз — я повторил бы свою попытку и второй, и третий раз. И каждый раз, когда мою попытку примирения отвергали бы, позор и стыд ложились бы на того, кто не захотел внять голосу добра. Если ты убежден в необходимости поступить именно так, но не решаешься, боясь потерпеть неудачу, то, согласись, ты сам поддерживаешь ту глупую, темную, искусственную вражду, о которой говоришь.

Увидев, как при этом вытянулось мое лицо, Сано постарался подбодрить меня и, улыбнувшись своей доброй улыбкой,сказал:

— Добро всегда вознаграждается. Не унывай, жди — и благоприятный случай представится.

Когда я узнал человека, которого встретил у моря, мне вспомнились слова Сано и светлое чувство озарило мою душу, подобно тому как солнечный свет озаряет поверхность моря во время прилива. Вот он тот случай, о котором Сано говорил мне. Несомненно, этому человеку можно протянуть руку, и сейчас это было бы так естественно сделать.

Но что сказать ему, как подойти? Меж нами немалая преграда. За долгие годы вражды столько накопилось презрения, гнева, ненависти, зависти!.. Если бы они стали зримы, то просто на глазах образовали бы огромный, чудовищный горный кряж. С какой стороны подступиться к нему и как его разрушить? А этот человек подходит все ближе. Нынче вечером у него было безмятежное выражение лица, таким я его еще не видел, когда случайно встречал в городе. Вот он остановился и закурил. На фоне моря вырисовывается его фигура. Он стоял спиной к той узенькой тропинке, по которой я шел через поле, Я решился в одно мгновение. Вернее, моя душа и тело все решили сами, помимо моей воли и сознания; я вдруг сбежал по небольшому песчаному откосу. Если б я даже захотел остановиться, ноги не послушались бы меня. Возможно, песок поглощал звук моих шагов, или этот человек о чем-то задумался и не слышал, как я подходил, но он не обернулся до того мгновения, когда я подошел к нему сзади вплотную. Я старался держаться спокойно, но, конечно, не мог скрыть волнения. Не помню, что я сказал, с чего начал. Я достал сигарету и хотел спросить, нет ли у него спичек. Слова застряли у меня в горле, но он, не дожидаясь, пока я доскажу, вынул из кармана спички и подал мне. По правде говоря, у меня в рукаве кимоно были спички. Но я никогда потом не раскаивался в своем обмане — он помог мне преодолеть рубеж, разделявший нас.

Он не проявил особого удивления, точно так же как и нежелания говорить со мной. Непринужденно и просто он спросил меня о школе. Минут пять мы стояли рядом, любуясь луной. Во время нашей встречи и дома после нее я был в приподнятом настроении. Было радостно сознавать, что мое безотчетное доверие к нему оправдалось.

Во второй раз мы тоже встретились случайно — ехали в одном вагоне поезда. Он оказался превосходным человеком, даже еще добрее, чем я предполагал. Он охотно говорил со мной обо всем и без всякой предвзятости. Напоследок я навестил его в библиотеке. Это грозило нам неприятностями. Но я пошел на этот риск. Явившись в библиотеку как читатель, я спросил, нет ли у них английского перевода «Мыслей» Паскаля, о которых мы вскользь упоминали, когда разговаривали с ним в поезде. Это, разумеется, был лишь предлог. В действительности мне хотелось спросить его совсем, совсем о другом. Но не хватало смелости. Заговорить об этом было еще опаснее, чем