Между двумя этими крайними сценами помещается центральный эпизод, Сотворение Адама, – одно из немногих произведений, которые недосягаемо совершенны и в то же время абсолютно доступны даже тем, кто в целом невосприимчив к искусству. Смысл здесь ясен и значителен, любой понимает его с первого взгляда, но и сколь угодно давнее знакомство с этим произведением не мешает ему снова и раз от раза сильнее поражать вас. Адам, этот первый человек, с его неописуемо прекрасным телом, полулежит на земле, опершись на локоть, в типичной позе многочисленных древних богов, покровителей рек и виноделия, которые были накрепко связаны с землей и совсем не стремились покинуть ее. Его протянутая рука почти касается десницы Создателя, и кажется, будто между кончиками их пальцев возникает электрический разряд. Располагая столь великолепным физическим экземпляром, Господь наделил человека душой, и всю многосюжетную роспись Сикстинского свода можно интерпретировать как поэму на тему творения, или творчества, которая так занимала ренессансных мыслителей, считавших творческий дар божественным. Из-за спины Создателя, скрываясь в тени его плаща, выглядывает Ева, уже задуманная Богом – и уже (догадываемся мы) сулящая неприятности.

Итак, Господь вдохнул жизнь в Адама. Далее следуют (опять-таки в обратном повествовательном порядке) сцены хронологически более ранних актов творения. Вместе они создают эффект крещендо: от одной сцены к другой динамизм нарастает. Сначала Бог отделяет сушу от вод. «И Дух Божий носился над водою»[77]. Не знаю, почему от этих слов на меня веет покоем, но так или иначе Микеланджело передал схожее ощущение в плавном полете и благословляющем жесте Творца. В следующей сцене – Сотворении солнца и луны – он не благословляет и не взывает, но властно приказывает, словно сознает, что с этими огненными элементами лучше действовать решительно и быстро; и в левой части фрески он уже мчится прочь – создавать планеты. И вот настает черед упомянутого выше Отделения света от тьмы.

Из всех попыток конечного по своей природе человека предложить зримый образ бесконечной энергии версия Микеланджело представляется мне самой убедительной, чтобы не сказать самой реалистичной, потому что фотографии, на которых ученым удалось запечатлеть формирование звездных ядер, показывают схожее вихреобразное движение.

Провидческий дар Микеланджело делает его художником на все времена, но, пожалуй, особенно ощутима его связь с эпохой великих романтиков, наследниками которой, хотя и почти обанкротившимися, мы пока еще остаемся. Именно это качество разительно отличает Микеланджело от его блестящего соперника. Рафаэль – человек своего времени. Он вобрал в себя, совместил в себе все лучшие чувства и мысли своей эпохи. В искусстве гармонизации ему нет равных – потому-то он нынче не в моде. Но если мы пытаемся описать европейскую цивилизацию, то место Рафаэля на высшей ступени. Философия, которую он в зримой форме представил в росписях папских покоев, – это синтез идей, универсальный и всеобъемлющий, как ученые трактаты-энциклопедии, или «суммы», великих богословов Средневековья.

Микеланджело Буонарроти. Отделение света от тьмы. 1508–1512. Сикстинская капелла

Резонно предположить, что вначале за Рафаэля замолвил словечко его земляк-урбинец Браманте, к которому папа Юлий II, вероятно, прислушивался. Хотя папе, тогда уже опытному меценату, достаточно было бы увидеть любой рисунок Рафаэля, чтобы понять: Господь послал ему еще одного гения. Так или иначе, Юлий проявил известную смелость, пригласив двадцатисемилетнего художника – который лишь однажды попробовал себя в стенной росписи и никогда прежде не брался за претворение в живописи больших идей – и доверив ему оформление папских покоев, этого средоточия жизни, политических решений и тайных дум понтифика.

В кабинете, называемом Станца делла Сеньятура, должна была разместиться папская библиотека. Рафаэль хорошо знал библиотеку в Урбино, где на стенах висели портреты поэтов, философов и богословов, чьи сочинения составляли гордость коллекции герцога-библиофила. Он задумал пойти тем же путем, только намного дальше – не просто изобразить в полный рост прославленных писателей и мыслителей, но и определенным образом связать их друг с другом и с той дисциплиной, которую они олицетворяли. Скорее всего, к нему приставили консультантов из числа всесторонне образованных сотрудников Папской курии (таких насчитывалась примерно треть от общего числа). Высокое собрание на фреске – не та беспорядочная толпа, которая стекается на площадь по призыву городского совета. Каждая группа здесь тщательно продумана. Возьмем, к примеру, две центральные фигуры в «Афинской школе». Слева идеалист Платон указывает пальцем наверх – туда, откуда снисходит божественное вдохновение; еще левее философы, полагавшиеся на интуицию и чувства: их вереница протянулась до статуи Аполлона, словно намереваясь пройти к следующей стене с фреской «Парнас». А справа Аристотель, олицетворение здравого смысла, примирительно приподнял руку ладонью вниз; его свиту составляют рационалисты – логики, грамматики и геометры. Как ни странно, Рафаэль включил свой автопортрет именно в эту компанию, рядышком с Леонардо да Винчи. Перед ними, на переднем плане, геометр Евклид, как я догадываюсь: в его роли несомненно выступает архитектор Браманте, который присутствует здесь с полным основанием, поскольку величественное здание, где происходит собрание лучших умов человечества, – это задуманный Браманте новый собор Святого Петра. Впоследствии Рафаэль заявит о себе и как архитектор (к тому же превосходный), однако в 1510 году он еще не мог сам придумать такое здание – такое потрясающее, небывалое пространственное решение. Но что с того, что эта беспримерная архитектура родилась в голове Браманте? На фреске Рафаэля она принадлежит Рафаэлю. Как все великие художники, он постоянно что-то заимствовал, только в отличие от большинства усваивал заимствования так, что они без остатка растворялись в его искусстве. Смутное чувство подсказывает нам, что позы его персонажей восходят к эллинистической скульптуре, и в то же время каждая фигура в Станцах – чистейший Рафаэль. За одним-единственным исключением. Насупленный философ, в одиночестве сидящий на переднем плане, отсутствовал на картоне для «Афинской школы» (чудом уцелевшем). Но мы-то знаем, откуда он взялся, – с потолка Сикстинской капеллы. Пока Микеланджело расписывал свод, он никого не допускал в капеллу, однако у Браманте был ключ, и однажды, воспользовавшись перерывом в работе флорентийца, он привел туда Рафаэля. Ну и ладно. Гениальный художник волен брать все, что ему пригодится.

Если разум человеческий укоренен на земле, то Божественная Мудрость пребывает на небесах, над головами философов, богословов и Отцов Церкви – всех тех, кто пытался постичь и истолковать ее. Парящие на облаке искатели высшей истины (фреска «Диспут») разделены на две группы с той же продуманностью относительно связи друг с другом – и с общей философской программой Станцы, – какая присутствует в «Афинской школе» на противоположной стене. Если цивилизация дает возможность мысленно охватить все лучшее, что создано человеческим умом на тот или иной период времени, то две эти стены с фресками Рафаэля рисуют вершину цивилизации. Третья стена, украшенная фреской «Парнас», представляет Рафаэля в несколько ином свете. Известно, что Микеланджело не интересовался женщинами, а Леонардо признавал за ними исключительно репродуктивную функцию. Рафаэль женщин обожал (ему надо было родиться венецианцем!), и его Музы олицетворяют чувственно-поэтическую струю в его творчестве, которая по-своему так же важна для цивилизации, как и его интеллектуальные абстракции.