Фронтиспис книги стихов Лоренцо Медичи

Герцогский дворец (палаццо Дукале) в Урбино имеет свой особый стиль. Обрамленный аркадами внутренний двор не столько бодрит и окрыляет, как клуатр Брунеллески, сколько погружает вас в состояние покоя и безвременья. Дворцовые интерьеры наполнены светом и воздухом, их пропорции безупречны – чем дольше бродишь по ним, тем больше восхищаешься. Честно говоря, это единственный в мире дворец, который я могу обойти, не падая с ног от усталости и пресыщения. Как ни странно, имени архитектора мы не знаем. Известный в то время строитель крепостей по фамилии Лаурана подготовил инженерный проект реконструкции и провел подготовительную работу, но покинул Урбино прежде, чем началось возведение жилых построек. Единственное, что для нас очевидно, – это что на всей герцогской резиденции лежит печать личности хозяина. Биограф Монтефельтро, книготорговец Веспасиано да Бистичи, который поставлял книги для библиотеки герцога, не устает рассказывать о его человечности. Однажды он спросил герцога, что нужно, чтобы управлять королевством, и в ответ услышал: essere umano – быть человеком. Кто бы ни изобрел стиль урбинского дворца, здесь живет дух этой простой формулы.

Как заметная веха в истории цивилизации, урбинский дворец продолжал оказывать влияние и за пределами XV века. Крупнейший архитектор Высокого Возрождения Донато Браманте был уроженцем Урбино и, возможно, принимал участие в завершающем этапе постройки дворца. Должность придворного художника занимал тогда глупый старик по имени Джованни Санти, угодливая посредственность, – таким всегда отыщется местечко при дворе, даже при урбинском. Воображаю, как знатные дамы, желая подобрать узор для вышивки, посылали за «милым старичком Санти» – и он послушно являлся, ведя за руку маленького ангелоподобного сына Рафаэлло… Так что и Рафаэль, чье творчество веками пленяло воображение западной цивилизации, свои первые уроки по части гармонии и пропорции, не говоря о правилах хорошего тона, получил при дворе урбинского герцога.

Правила хорошего тона, манеры, воспитание – еще одна неотъемлемая сторона жизни Урбино. Наряду с другими итальянскими дворами, феррарским и падуанским, Урбино выполнял роль высшей школы, где молодые люди шлифовали свое образование и светские навыки: учились читать в подлиннике классиков, грациозно двигаться, не повышать голоса, не жульничать и не ставить подножку во время игры – короче говоря, вести себя по-джентльменски. Уже при Гвидобальдо, сыне и преемнике Федерико Монтефельтро, идеал всесторонне образованного и воспитанного человека получил свое законченное выражение в трактате Бальдассаре Кастильоне «Придворный», имевшем колоссальное влияние. Император Карл V держал у изголовья своей кровати три книги – Библию, «Государя» Макиавелли и «Придворного» Кастильоне. Больше ста лет этот труд формировал представление о том, что означает воспитанность в подлинном смысле слова. Но «Придворный» – не только и не столько учебник светских манер; идеал совершенного человека, по Кастильоне, подразумевает душевное благородство: нужно щадить чувства других людей, не заноситься и не бахвалиться, но держаться со всеми скромно, любезно и естественно. Однако и этого недостаточно, ибо у человека есть высшее, духовное предназначение. В заключительной части «Придворного» мы находим прочувствованный панегирик идеальной любви. Точно так же как «Весна» Боттичелли соединяет в себе шпалерный мир Средневековья и языческую мифологию, «Придворный» Кастильоне соединяет средневековое понятие рыцарства с идеалом возвышенной, платонической любви.

Не приходится сомневаться, что урбинский двор при Федерико и Гвидобальдо – значительное явление в истории цивилизации. То же, хотя и в меньшей степени, справедливо в отношении двора в Мантуе. Мантуанскому палаццо Дукале далеко до урбинского: нет в его формах ни легкости, ни ясности. И все-таки в одной из его комнат вы лучше, чем в любом другом дворце, сумеете понять, что представляла собой светская жизнь тогдашней Италии[59]. Расписал эту комнату придворный художник Андреа Мантенья. Своды украшают медальоны с бюстами римских императоров, но композиции на стенах отнюдь не навевают археологических ассоциаций. На них изображены члены семьи Гонзага в натуральную величину (возможно, это первый опыт такого портретного изображения), их собаки, их слуги и карлица из их знаменитой «коллекции» лилипутов. Несмотря на условно-парадный фронтальный ракурс маркизы, в целом этот групповой портрет производит удивительное впечатление естественности. Девочка спрашивает разрешения съесть яблоко, но мать не реагирует – ей не терпится узнать, какую весть принес маркизу его секретарь; а весть и вправду заслуживала внимания: их сына Франческо произвели в кардиналы. И на второй большой фреске маркиз с двумя другими сыновьями и внуками[60] уже встречает его.

Андреа Мантенья. Семья и двор Гонзага. 1474

Отрадная сцена. Тепло семейных уз подчеркнуто жестами: кардинал держит за руку младшего брата (юного клирика), а того берет за руку его маленький племянник[61]. Парадный портрет еще не заражен одиозной помпезностью, которая в следующем веке повсеместно наберет силу и достигнет своего апогея в Версале. При этом я должен признать, что даже Мантенье не удалось представить новоиспеченного кардинала воплощением чистоты и духовности[62]. И как тут не вспомнить об очевидном: общество того типа, какой существовал в Италии XV века, полностью зависело от личности правителя. Если в одном мини-государстве тон задавал Федерико Монтефельтро, богобоязненный «отец народа», то по соседству, в Римини, бесчинствовал Сиджизмондо Малатеста, прозванный Волком Романьи и вытворявший такое, чего никакой самый «прогрессивный» театральный режиссер наших дней не решился бы вынести на сцену. Это не мешало обоим правителям нанимать архитектора Альберти и заказывать портреты художнику Пьеро делла Франческа.

В такой общественной системе заключалась одна из слабых сторон ренессансной цивилизации. Другой не менее очевидной слабостью было то, что эта цивилизация опиралась на незначительное меньшинство. Даже в республиканской Флоренции идеи Возрождения коснулись относительно немногих, а в таких городах, как Урбино и Мантуя, они фактически повлияли только на придворную культуру. Все это противоречит нашему пониманию равенства, однако нелишне задаться вопросом: как далеко продвинулась бы цивилизация, если бы целиком зависела от воли народа? Пример Урбино стоял перед глазами У. Б. Йейтса, когда он разразился филиппикой «Богачу, пообещавшему дать денег на муниципальную картинную галерею в Дублине, если его убедят, что народу нужны картины»: