В конце концов пленники очутились в большой комнате (принца Ирисов унесли в его покои, за ним последовал и верный Заразиха), и, несмотря на то, что комната эта была не вполне похожей на людское жилье, любой мало-мальски сообразительный человек понял бы, что это гостиная. Здесь были приземистые грубые диваны, накрытые зелеными пледами — оттого они напоминали старые замшелые коряги; были кресла — пни поменьше, и был стол, вырезанный из глыбы янтаря. В камине, сложенном из грубых серых камней, догорали угли. Но самое удивительное — как показалось тогда Джуп — напротив камина, на изящном насесте, сидели две сонные нахохлившиеся сороки, и у каждой на лапке блестело золотое колечко. Птицам не нравился шум, учиненный среди ночи — они недовольно трещали и хлопали крыльями, но не улетали, даже если кто-то в суматохе задевал их длинные хвосты.

Гоблины, не переставая верещать, торопливо зажигали и расставляли свечи, натыкаясь друг на друга и роняя утварь — оставалось удивляться тому, как усадьба до сих пор не сгорела дотла с такой суетливой и бестолковой челядью.

Тут Джуп окончательно обессилела, и, забыв про правила хорошего тона — которые, вполне возможно, были общими для людей и нелюдей, раз уж и у тех, и у других имелись гостиные! — упала в мягкое кресло, не заботясь о том, что перепачкает его своей грязной мокрой одеждой. В глазах у нее потемнело, и она не слышала, как мэтр Абревиль бранился на растерянных гоблинов, как начался страшный переполох, как слуги вопили на все лады: «Господин Заразиха! Где же вы, господин Заразиха?!» — не зная, что предпринять и оттого делавшие вид, что самое полезное сейчас — кричать, да погромче.

Мимулус, наклонившись над Джуп, пытался привести ее в чувство, похлопывая по бледным щекам, и, между делом, нашептывая ей на ухо безо всякой надежды на то, что она что-то слышит:

— Не проговорись о проклятии! Слышишь? Только не упоминай волшебство!..

И далекий этот испуганный голос долго еще звучал в голове Джуп, которой казалось, что она до сих пор плывет в лодке по звездному небу.

Затем она очнулась. Не сразу — словно потихоньку выныривая из темной озерной воды. Еще толком не открыв глаза, она поняла, что находится в какой-то другой, совсем незнакомой комнате. Шепот Мимулуса сменился чужим шепотом — таким же встревоженным, но на два голоса. Теперь Джуп сообразила, что ее перенесли на кровать, плотный полог которой был задернут — она, не в силах повернуть голову, видела краем глаза, как покачиваются золотистые кисти бахромы, поблескивая в свете ламп. Она попыталась позвать: «Мимму!» — но ничего не вышло, язык ей не повиновался. И к лучшему! Подслушать тайный разговор было куда разумнее — она поняла это почти сразу, ведь в нем упоминали и невезучего волшебника, и ее саму.

— …Вы возомнили себя хозяином в Ирисовой Горечи, — тихо скрипел неподалеку женский сердитый голос. — До сей поры я на многое смотрела сквозь пальцы, господин Заразиха, хоть ваша дворня мне и не по нраву! Раз уж сам наследник назначил вас управляющим, за неимением иных достойных слуг... Но теперь вы притащили в усадьбу людей — да еще каких негодных! Чародей-законник из проклятого Росендаля, и девчонка-простолюдинка. Хуже не придумаешь!

— А вы все горюете о своей прежней власти, сударыня Живокость! — отвечал ей голос гоблина. — Как будто Его Цветочеству или мне самому хотелось оказаться в этой глуши! Ирисова Горечь, быть может, вам кажется королевским дворцом, но мы-то с принцем знаем, что такое настоящая роскошь. Отчего, думаете, он сбежал? Оттого, что здесь тоска! Убожество! На кухне так и шныряют дикие улитки — я знаю, что ваша кухарка их прикармливает!.. Принц привык спать на лучшем одуванчиковом пуху, на шелковых простынях, а тут матрасы набиты пухом рогоза, если не мхом, и простыни похожи на мешковину. В нектаре из здешних погребов — болотный дух, того и гляди — головастика проглотишь за ужином!..

— На что это вы намекаете?!

— На то, что Ирисова Горечь сойдет для дев-трясинниц, или какого вы там рода, госпожа Живокость. Лучшего вы не видали, вот и думаете, что кому-то нужны здешние болотные богатства. А цветочной знати древние усадьбы на окраинах без нужды, уж можете не волноваться, что я покушаюсь на ваши владения!..

— Трясинницы! Да как язык у вас повернулся говорить, что я из трясинниц! Вот уж верно, что каждый говорит о том, что его больше всего уязвляет. Вы-то с какого боку к цветочным господам, гоблин-лесовик? Словно по вам не видно, что на свет вы появились под пнем-выворотнем!

— Клевета!.. — оскорбленно вскричал господин Заразиха, которого второй раз за эту ночь попрекали пнем-выворотнем, и, по всей видимости, не случайно. — Всякий знает, что мой род — из цветочных!

— Всякий знает, что Живокости — едва ли не древнее, чем сами Ирисы, и служат благородному дому столько, сколько носят это имя! — тут же отозвалась его соперница. И Джуп, внимательно слушавшая перебранку, убедилась: то был извечный спор двух домоправителей, не поделивших общий дом, и теперь пытавшихся уколоть друг друга намеками на низкое происхождение. В Лесном краю те, кто служил цветочной знати, изо всех сил желали выдать себя за дальнюю родню своих господ — об этом рассказывал Мимулус… «Ох, Мимму! — испугалась Джуп, поняв, что ничего не знает о судьбе своего спутника. — Куда же они тебя подевали?». И она затаила дыхание в надежде, что услышит что-то полезное.

— Оставим спор, сударыня, — тем временем говорил гоблин Заразиха, понизив голос до урчания. — И прежде чем продолжать разговор, убедимся, что он останется тайным. Проверьте, не очнулась ли девчонка!..

И Джуп, поспешно зажмурившая глаза, услышала, как зашуршал полог кровати. Запахло тиной, и когтистые холодные пальцы пребольно ущипнули ее за ногу. «Этого мало! — проворчал голос господина Заразихи. — Уколите ее шпилькой, сударыня Живокость, да как следует!» — но девушка и тут не выдала себя: будучи младшей сестрой при двух старших, она давно уж научилась терпеть любые щипки и мелкие издевательства — неизбежную составляющую крепкой сестринской дружбы.

Гоблин остался доволен увиденным и тайный разговор домоправителей у кровати пленницы продолжился. Недавняя размолвка, казалось, была забыта, и господин Заразиха говорил теперь важно и неторопливо, хоть и не упускал возможности позлословить в адрес презираемых им владений госпожи Живокость.