– Олег! – отозвался набатом в голове зов Фёки.

– Фёка! Ты где, Фёка?

– Олег, Олег! – звала она.

Я бросился на её голос, бежал и падал, и снова бежал. Туман цеплялся за одежду, за ноги, бросал в лицо липкие холодные ошмётки. Я с трудом отдирал их и задыхался, захлёбывался туманом.

– Фёка! Фёка!

– Олег! Олег! – всё ближе, всё отчётливее раздавался родной голос. Где-то здесь, вот сейчас, сейчас!

– Олег! Да проснитесь же, – кто-то тряс меня за плечо.

Я открыл глаза и увидел Митрия, склонившегося надо мной. Я сел, и провёл ладонями по голове и лицу.

– Ты чего?

– Ну, как чего? Ехать же пора. Отец сказал, чтоб не мешкали. Собирайтесь скорее. Вот смотрите, чего он вам прислал, – он поднял с пола мешок и положил на лавку.

– Что это? – я встал с постели и подошёл посмотреть. Раскрыл мешок и удивился: – А отец твой не забыл, что сейчас июль? А тут и сапоги, и тулуп.

– Так, ночи-то холодные бывают. Да и косить босым, что ли будете, или в ваших ботиночках? Босым нельзя, а ваша обувь не годятся. Коротка больно, а утром роса, да и змеи опять же. Сапоги надо. Одевайтесь, одевайтесь! Отец уж скоро за нами будет.

– Ладно, посиди, я умоюсь.

Пока я приводил себя в порядок и одевался, Митрий растопил печку и, сбегав в ледник, собрал завтрак. Когда я вошёл на кухню, на конфорке уже весело скворчала глазунья с салом, а на столе стоял горячий чайник. На нём вместо крышки пристроился маленький заварочник и потел пузатым боком, а рядом в большой тарелке истекал душистым ароматом свежеиспечённый хлеб, нарезанный крупными ломтями.

– Садитесь завтракать. Отец велел, чтоб вы крепко поели на дорогу.

– О! Спасибо, Митрий, как ты ловко управился.

– А то! Я ж сызмальства по хозяйству. Мы с отцом вдвоём живём, ему некогда бабьими-то делами заниматься. На нём вся обсерватория и поселение, а это считай десять дворов, – гордо выпятив грудь, похвалился мальчик.

– Он завхозом тут?

– Каким завхозом? Да нет! Староста он.

– Ясно, – улыбнулся я, садясь к столу.

– Ну, так вот! А вы кушайте, кушайте, – он подвинул ко мне сковороду. И вдруг стукнул себя по лбу: – Ложку-то! – и бросился к буфету. – Ну, так вот, – продолжал он, положив ложку рядом со сковородкой, – дом на мне, так что я всё могу, – и стал наливать в стакан душистый травяной чай. – Пускай, чуток простынет.

– Ясно, – я с удовольствием смотрел на раскрасневшегося парнишку. – Слушай, Митрий, что ж я один есть буду? Давай со мной!

– Да нэ, нэ, я уже покушал! Вы не подумайте, мы тут не голодуем, – он замотал взъерошенной головой.

– Да не могу я есть, когда человек рядом сидит и не ест, – я даже отодвинул сковородку. И правда, кусок в горло не лез, когда рядом парнишка, может и голодный, кто его знает?

– Экий вы! – засмеялся Митрий.

– Давай, давай, не стесняйся. Дорога дальняя. Когда ещё обедать будем? Кушай, – я пододвинул ему сковородку.

– Да нэ, тут не шибко далеко-то будет, – ответил Митрий, и, довольно шмыгнув носом, взял хлеб:

– Ну, если только сальца с хлебом, я смотрю вы его не очень?

– Жирное. В городе мы к такому не очень привычные.

– А яйца-то в городе есть?

– Ну, скажешь, яйца везде есть, – улыбнулся я.

Так смеясь, мы быстро опустошили сковородку и принялись за чай.

– Хлеб-то кто пёк?

– Так это наша тётка Матрёна испекла. У неё лучший хлеб в округе, даже лучше, чем у тётки Глаши.

– А Глаша, что не ваша?

– Да не, тётка Глаша в поселении при монастыре живёт. Ейная дочка, Анька, со мной в одном классе учится, а Матрёна у нас тут при обсерватории.

Митрин браслет звякнул, и он, едва взглянув на него, вскочил.

– Отец приехал. Пошли! – и кинулся к печи, выгреб угли в железное ведёрко, стоявшее рядом, плотно закрыл его крышкой. – Пошли, всё, некогда допивать. С собой возьмём, – он слил остатки чая во флягу и протянул мне. Мякишем досуха вытер сковороду и сунул в рот. – И хлеб соберите с собой, вот в тряпицу заверните, – он достал из-за пазухи кусок серой полотняной ткани и положил на стол, – чистая. И в мешок суньте. Мешок с собой не забудьте! А я пока угли из дома унесу, – и кинулся к выходу, прихватив железное ведёрко с углями.

Я завернул хлеб, сунул его в мешок вместе с флягой. Огляделся, вроде бы все в порядке, и, подхватив мешок, пошёл за Митрием.

На дороге прямо напротив дома стояла уже знакомая мне серая с тёмными пятнами на боках и чёрной гривой лошадь, запряжённая в телегу. Рядом с телегой ходил Герасим, что-то поправляя.

– Здравствуйте, – поздоровался я, подходя.

Герасим хмуро исподлобья глянул и ответил:

– Здорова. Что так долго-то? Я ж предупреждал, что с утра пораньше поедем.

– Да вот, пока собрался.

– Ладно, садитесь. Поехали уже.

Подбжал Митрий. Мы с ним пристроились рядом позади телеги на старом, похоже, прошлогоднем сене, оно уже слежалось и было жёстким. Герасим тронул поводья:

– Но, милая! – прикрикнул он, и лошадь, помотав головой, мерно зашагала по дороге.

Я приметил, что путь наш шёл по той же дороге, что и вчера. Только теперь мы ехали в обратную сторону.

«Интересно, какой покос в горах? Тут одни бугры да лес, большие поля только в самом низу, у подножья горы. Неужели туда поедем? Далековато сено-то оттуда зимой возить». Дорога до сенокоса и место, где мы будем жить несколько недель, меня беспокоило куда больше, чем сама косьба. Ещё вчера, когда первое удивление и возмущение таким не целесообразным использованием моего интеллекта прошло, я довольно быстро смирился, убедив меня, что нужно все это рассматривать, как летний отпуск, отдых в деревне. Погода стояла чудесная, природа замечательная. А поработать на свежем воздухе, что может быть лучше? Да и что это за работа такая, травку косить. Смешно, право, вон Митрий, ребёнок, и то с ним справляется. В общем, настроение у меня было неплохое. Да и общество вполне устраивало. Хозяйственный парнишка мне определённо нравился, а его отец – Герасим, которого судьба дала мне в начальники, человек достойный уважения, опытный, мастеровой. Не зазорно у такого и поучиться чему. Хотя всё-таки, он был человек небольшого интеллекта, скорее, дикарь, чем я и объяснял его угрюмость. Я посматривал на него с любопытством. Особенно занимал меня его шрам, изуродовавшее лицо. Должно быть, он отрастил усы и бороду, чтобы хоть как-то скрыть его.

«Где он мог получить такое увечье?», – гадал я и никак не мог ничего придумать. Наконец, решился спросить Митрия. Я покосился на него. Паренёк лежал на спине, закинув руки за голову, смотрел в небо и покусывал соломинку.