чудом не прерывал своих размышлений и только сам для себя делал вид, что и Григорьев, и то, что говорил Сергей Иванович, — все это занимает его.

Лишний миллион тонн… Мог ли завод дать лишний миллион тонн стали? Десять процентов к плану, даже несколько меньше… Мог! Должен был дать. Такова обстановка в стране… Трудно, а должен был и мог дать вопреки какому-то брожению умов, которое все время подспудно ощущалось на заводе. На собраниях принимали обязательство, а в разговорах друг с другом сомневались. Вот ведь настроения! Но так ли надо было давать металл, как давали? Так ли надо было давать этот миллион?.. А если сказал бы, что «не так», был бы понят? Вряд ли. Осудили бы за неверие. Надо было молчать. До поры, до времени. В этом была вина его, но и сила его. Он достаточно опытен и успел узнать, что очевидное не всегда принимается как очевидное, если затрагиваются интересы людей… лучше сказать — мелких людей. Махание кулаками не помогает, лишь еще более осложняет обстановку. Мальчишки, которым хочется только одного — чтобы не было тишины, могут упрекать в том, что ты боишься. Но устроить шумную драку не хитро. Надо в драке устоять, иначе к чему шум? Теперь с этой аварией подошли к какому-то пределу. Теперь начнется…

Но не ко времени начнется! Не ко времени! Вполне достаточно ему душевных терзаний. Он исстрадался от укоров самому себе за то, что Наташа, с которой прожито почти двадцать лет, ушла от него. И еще неожиданнее своей новизной и силой сознание ответственности за судьбу другой, недавно чужой ему женщины… Противоречивые чувства не дают покоя ни днем, ни ночью. Будто какая-то лавина обрушилась на него, перекроила все представления о жизни, выбила из-под ног, казалось, такую прочную почву, скалу, на которой — давно ли? — он незыблемо стоял. Как легко, без каких-либо сомнений порицал он сам тех, кто гнулся и шатался под напором запоздалого и неожиданного чувства. Как искренне удивлялся человеческой слабости других, неумению оставаться самим собой или еще более неожиданной и еще более необъяснимой твердости перед общим осуждением. Добровольная ломка всей жизни, всего, чем много лет жил человек, казалась невероятной, не поддающейся никакому анализу. Он поражался, негодовал вместе со всеми, выносил или, по крайней мере, одобрял порицания и взыскания, разделял общественное презрение. А теперь… превратил в обломки собственную жизнь. Знает ли Григорьев? Жены были подругами, Наташа, наверное, давно написала Светлане о семейном разладе. Но Григорьев делает вид, что ему ничего не известно, не хочет вмешиваться в чужую жизнь. И хорошо, что не хочет, чем тут поможешь? А досужим любопытством он никогда не отличался. Как все не ко времени!..

Середин открыл глаза и выпрямился. Никто в самолете не спал, пассажиры заглядывали в иллюминатор, те, что сидели ближе к проходу, вытягивали шеи, наклонялись, пытаясь через плечо соседа посмотреть наружу. Самолет завершал рейс, всем хотелось увидеть город и завод сверху. На транспаранте впереди неярко проступали слова: «Не курить! Пристегнуть ремни!» Середин наклонился к иллюминатору. Внизу, близко, стоя как-то непрочно, косо, словно вот-вот готовы рухнуть, проплывали трубы мартенов и грязно-ржавые, оплетенные трубопроводами доменные печи — самолет делал вираж. Разрушений Середин не успел заметить.

Когда самолет коснулся колесами посадочной полосы и остановился, Середин увидел через иллюминатор неподалеку на бетонных плитах аэродрома новую приземистую черную «Волгу» и признал в ней директорскую, присланную за ними.

По трапу первым спустился Григорьев. Все они пошли к «Волге». Григорьев устроился рядом с водителем, Меркулов нырнул в машину, Середин сел последним. Машина помчалась по узкой ленте шоссе, стлавшейся с увала на увал мимо выцветших мокрых полей. Ни города, ни завода не было видно. Лишь где-то впереди из-за далеких, отдававших лиловой синевой горбин медленно вылезали белесые, почти сливавшиеся с неярким небом клубы дыма или пара. Там и стоял пока еще не видный завод…

Середина назначили начальником доменного цеха этого завода лет десять назад, когда Григорьев стал директором. Не так-то просто было возглавить цех после Григорьева с его странным характером. Людям нравились его молчаливость, за которой угадывалась постоянная работа мысли, его изречения, заставлявшие гадать, что он хочет сказать, а прежде всего, конечно, умение как бы проникать мыслью в забронированную, наглухо закрытую доменную печь и предсказывать ее «поведение». Во время войны Григорьев дважды был в США, знание мировой металлургии обогатило его опыт и теоретическую подготовленность. Сменить такого начальника цеха было нелегко, и потому Середин месяца три под разными предлогами затягивал ответ, не торопился давать согласие. Потом уехал в отпуск, надеялся, что махнут на него рукой, найдут другого.

Григорьев вызвал его сразу после отпуска.

— Ты почему отсиживаешься, ко мне не идешь? — спросил он, когда Середин минута в минуту в установленное время явился к нему.

— Работаю… — неопределенно сказал Середин.

Григорьев помолчал, не вступая в спор. Потом сказал:

— Надо, чтобы люди сразу почувствовали появление нового начальника цеха…

Этого разговора было достаточно, чтобы Середин взялся за дело. С Григорьевым-директором было нелегко работать, Середин был в постоянном напряжении: по разным побочным признакам все время ощущал, что Григорьев изо дня в день следит за работой печей. Только однажды Середин недосмотрел: Григорьев по диспетчерским сводкам не мог не заметить просчета на одной из домен. Но Середин тут же, ничего не говоря директору, принял меры. Он знал совершенно точно, что Григорьев догадался о его вмешательстве в технологический процесс и удовлетворен его действиями, хотя вслух на этот счет не высказывался.

Да, с ним нелегко было работать, но ведь завод тогда не разрушался, спокойно набирал темпы. А что теперь?..

«Волга» уже мчалась по улицам, густо заросшим деревьями, пересекала трамвайные пути, обгоняла машины. Впереди за синевшим рядом водохранилищем стал виден завод с раскосматившимися по ветру, подкрашенными рыжей окисью железа и белизной пара дымами.

— Н-да-а, — неопределенно протянул Григорьев и вдруг обернулся и заговорил, обращаясь к Середину: — Двадцать с лишним лет назад Светлана приехала и никаких домов здесь на правой стороне не было. А теперь город… Новое поколение выросло, когда успело? Второе поколение после нас на этом месте. Здесь же никого не было, степь дикая лежала…

Середин ничего не ответил, упоминание Светланы напомнило о Наташе, больно отозвалось в душе, лицо его сделалось усталым, как-то обмякло.

Водитель, когда-то возивший Григорьева-директора, до сих пор молчавший, спросил:

— Куда, Борис Борисович, поедем? К заводоуправлению?

— Давайте, Иван Павлович, к центральной проходной, — сказал Григорьев, — на завод, прямо на шестую печь. Помните дорогу?

— Как же, Борис Борисович, разве