Шрифт:
Закладка:
Слова, которые ты мне шептала еще несколько месяцев назад, – самое прекрасное, что мне выпало в жизни. Оставь мне их, пожалуйста.
Вспомни, Луиза, что ты добрая по натуре. Остановись, прежде чем станешь плохой.
Твой
Марко.
О росте и форме (1973–1974)
Как-то раз вечером в доме на площади Савонаролы Марко, Ирена и Джакомо Каррера услышали, как их родители ссорились. Такого еще не было, чтобы они ссорились открыто, обычно они это делали тайно, шепотом, чтобы дети не слышали, но в результате их слышала Ирена, поскольку она за ними шпионила. Марко и Джакомо впервые стали тому свидетелями. Предметом спора был Марко, но ни он, ни его брат этого не поняли: поняла одна Ирена, ведь она подслушивала с самого начала, а они двое подбежали к маминой комнате, перед дверью которой она стояла, когда оттуда уже понеслись крики. Дело в том, что Марко отставал в росте: начиная с первого года рождения его физическое развитие достигало самых низких показателей роста, а с трех лет он недотягивал ни до одной диаграммы. Тем не менее он был хорош собой и сложен пропорционально, что, по мнению Летиции, ясно говорило об особом отношении к нему природы – выделить его из толпы, отличить, показать всем наглядно, что ее ребенок от рождения наделен редкими дарами. Гармония, которую, по ее мнению, всегда воплощал в себе этот ребенок – пусть миниатюрный, но все же статный и, можно сказать, хотя и с преувеличением для ребенка его возраста, мужественный, – была сообразна совершенно другому ритму роста, и действительно, даже молочные зубы выпали у него поздно. Беспокоиться было не о чем. Кстати, как только этот дефицит стал заметен, она придумала своему малышу самое обнадеживающее прозвище – Колибри, совмещавшее сходство не только Марко с этой маленькой птичкой, но и с ее красотой в первую очередь, а также с резвостью, причем очень значительной, – она способствовала его успехам в спорте. Марко также обладал изрядной резвостью ума, проявлявшейся главным образом в учебе и социальной жизни. Поэтому она из года в год пела свою мантру: беспокоиться не о чем, беспокоиться не о чем, беспокоиться не о чем.
Пробо, напротив, обеспокоился сразу. Пока Марко был маленьким, он, хотя и с большими усилиями, верил утешительным словам жены, но когда сын достиг подросткового возраста, а тело его по-прежнему не проявляло признаков нормального роста, ощутил в этом свою вину. Как они оба могли довериться природе? При чем тут вообще колибри? Это болезнь, а они двое были безумцами, поскольку своевременно не спохватились. Что не в порядке у Марко? Пробо обратился к медицине, сперва задавая общие вопросы, чтобы не вовлекать сына, но когда тому исполнилось четырнадцать, а он видел, что ребенок ездит на своей «Веспе», как бедуин на верблюде, пришлось привлечь и его. Результатом стала серия консультаций, анализов для уточнения диагноза, и в итоге было установлено: Марко страдает гипоэволюционизмом (спасибо большое, и без того видно) умеренной, не тяжелой формы (слава богу, это тоже заметно), что связано с недостаточностью гормона роста. Вопрос заключался в том, что в то время эту болезнь лечить не умели: существовали экспериментальные протоколы, но они затрагивали в основном тяжелые случаи гипоэволюции роста – нанизм. Только один специалист из всех, которых они обошли, педиатр-эндокринолог из Милана по фамилии Вавассори, заявил, что может им помочь, и предложил разработанную им несколько лет назад программу, которая, как он признал, давала весьма обнадеживающие результаты. Из-за этого начался скандал. Пробо сообщил Летиции, что собирается отдать Марко на экспериментальное лечение, а та отвечала, что это безумие, Пробо возразил, что безумием было все эти годы не обращать внимания на проблему ребенка, но Летиция настаивала на своем – на гармонии и сходстве с колибри, – и вплоть до этого пункта они дискутировали, как обычно, тихо, и лишь одна Ирена их слышала. Скандал перешел в новую фазу, когда Летиция для подкрепления своего тезиса о недопустимости вмешательства в природу сослалась на книгу, но не просто книгу, а культовую, фетиш ее поколения архитекторов или во всяком случае тех, с кем она общалась, наиболее умных и соответствующих международным стандартам, поскольку читать ее приходилось по-английски, так как на итальянский она не переводилась: On Growth and Form[43] Дарси Томпсона. В этот момент стены большого дома на площади Савонаролы, обычно спокойного и тихого, сотряслись от звериного рева, который отчетливо услышали двое братьев, смотревших передачу по телевизору: «ЗАСУНЬ СВОЕГО ТОМПСОНА В ЗАДНИЦУ, ПОНЯТНО?!!?»
Далее спор продолжался как академическая дискуссия, но на повышенных тонах и на крике с переходом на личности: братья ничего не понимали, Ирена подхихикивала и ничего им не объясняла. Летиция обозвала Пробо жалким дерьмом, Пробо отвечал ей, что она даже не держала в руках эту говенную книгу, которую цитировала, точно так же, как ее не читал ни один из ее гребаных профессоров, ссылавшихся на нее через слово; тогда Летиция была вынуждена доходчиво объяснить умственно отсталому мужу смысл главы Magnitude[44], в которой математически доказывалось, что в природе форма и развитие неразделимо связаны и переплетены между собой законом гармонии, а Пробо назвал ее пустомелей, поскольку она всегда цитировала эту главу, первую и единственную в книге, которую читала; ну и так далее в том же духе. Спор продолжался еще долго, уйдя в сторону от искры, которая его разожгла, затронув, с стороны Летиции, идеи и понятия, которые жалкий инженер-неудачник не в состоянии был понять, типа юнгианской мандалы и штейнеровского искусства арт-терапии, а со стороны Пробо – повторение уже прозвучавшего призыва засунуть свою мандалу и арт-терапию вместе с Юнгом и Штайнером в то же самое анальное отверстие, ранее предназначавшееся томпсоновской книге о росте, или еще подальше. Все, Летиция больше не могла, ей это до смерти надоело, она больше не в силах. Что ей, спрашивается, надоело? Выносить такого мудилу, как он. А знала бы она, как
