карточкам, счета из гостиниц – короче, масса всего. Так вот почему Марко ничего не замечал: этот подонок занимался любовью со своей шлюхой у Марины под носом. Годами, черт побери. Годами. Они пользовались почтой «До востребования», как в девятнадцатом веке. Летом в Больгери вели себя тише воды ниже травы, едва разговаривали, чтобы не бросаться в глаза, но в течение года встречались еще сколько, будь здоров. Думали друг о друге, мечтали друг о друге, цитировали стихи и песни, ворковали как голубки – они любили друг друга практически с восемнадцати лет, думая, что все обойдется, потому что не занимались сексом. Сучонок. Сучка. Ублюдки. А она, Марина, чувствовала за собой вину…

Идем дальше. Даже как-то неловко сравнивать то, что Марина скрывала от Марко, с тем, что он скрывал от нее: это даже не история человека с карабином против вооруженного револьвером – здесь речь идет о праще против бомбы. И тем не менее открытие его измены – неважно, что эти двое придурков и не думали трахаться, все равно это была измена, в письмах с их любовной блевотиной, – наполнило Марину такой яростью, какой она еще никогда не испытывала, и сделало ее крайне опасной. Она вновь была выброшена из своего дискурса, и сеть, раскинутая доктором Каррадори, не смогла ее удержать: мазохизм слился с агрессивностью, разум с безумием, порядочность с низостью, и Марина сделала то, что она сделала, а то, что она сделала, было менее страшно, чем то, что чудом не получилось. Она была по природе дикая, эта Марина, дикая и необузданная: окончательный выход из какого-либо дискурса означал для нее возвращение домой после прожитой в изгнании жизни, и ударная волна, поднятая этим возвращением, не пощадила никого, кто находился в радиусе ее боли. Потому что одно не вызывает сомнений: Марина страдала. Она жутко страдала из-за смерти матери, страдала, узнав об измене Марко. Страдала из-за того, что сделала вслед за этим, страдала еще больше из-за того, что задуманное вышло не так, как ей бы хотелось, и, наконец, по окончании всего страдала в неописуемом страхе и без какой-либо надежды выхода, когда очутилась одна в центре кратера, образованного вулканом ее бешенства.

Разве что только Марко поймет это спустя долгие годы, когда ему станет все ясно, но будет уже ни к чему. Он поймет, что виноват был он. Она лишь выдумала траур, он же свалился ей на голову и одурманил сказочной выдумкой, будто они созданы друг для друга. Они не были созданы друг для друга. Никто не создан ни для кого, сказать по правде, а такие люди, как Марина Молитор, не созданы даже для себя. Она просто искала укрытия, дискурса, чтобы протянуть какое-то время; он искал счастья – ни больше ни меньше. Она ему вечно врала, это верно и крайне нехорошо, ибо вранье – раковая опухоль, пускающая метастазы той же субстанции, что и органы, которые они пожирают, но он поступил еще хуже: он ей поверил.

Прежде остановись (2001)

Луизе Латтес

21, ул. Ла-Перуз

75016 Париж

Франция

Флоренция, 7 сентября 2001 г.

Луиза!

Скажи на милость, ты передумала потому, что Сорбонна предложила тебе контракт, или потому, что я несгибаемый абсолютист? Какими словами я должен тебе напомнить: «я тебя люблю, но делать этого не умею» или «каждый мужчина должен стремиться к тому, чтобы желание женщины совпадало с его собственным»? Не знаю, заметила ли ты, но ты меня бросила, если допустить, что мы живем вместе, и бросила, использовав два языка, две причины, двойную силу удара. Ты бросала меня практически дважды, и, по-моему, это уже слишком.

Почему бы нам не сказать, что после этого дикого г., когда мы с тобой были вместе, поправ все запреты, которые сами же и установили, и стремительно мчались к поставленной цели, центром которой были мы оба, Луиза, ты и я, вместе, ты и я, СЧАСТЛИВЫЕ вместе, но когда подошло время возвращаться, так сказать, в клетку, мы с тобой потерялись? Мы с тобой потерялись из-за возникших бытовых вопросов, с которыми в течение последних двадцати лет ни разу не сталкивались? Мы преуспели в том, чтобы не быть вместе, когда же наконец представилась возможность соединиться, мы ее упустили. Почему бы так не сказать?

Я: я был в отчаянии весь прошлый год, как случайно выживший в катастрофе, блуждал по Европе, как Вечный жид, чтобы провести уик-энд с дочерью: Рим, Флоренция, Мюнхен, Париж, где именно – не имело значения, потому что мне нечего было терять. Мной двигала простая и чистая сила отчаяния, огромная и дикая сила, как ты могла заметить, ибо вся она была направлена на тебя.

Ты: ты была в клетке и не могла из нее выйти. У тебя получалось только лгать, самой себе, своему мужу, своим детям, и ложь держала тебя взаперти. Но ты спасла мне жизнь в тот год – те понедельники, которые мы проводили вместе в Париже, тот август в Больгери буквально спасли мне жизнь, и одновременно с тем, когда ты меня спасала, ты перестала лгать, бросила мужа, сделала все, на что не решалась всю жизнь. Ты вышла из клетки.

Я никогда не испытывал большего счастья, чем когда был с тобой, находясь в полном отчаянии; если бы ты мне тогда сказала то, что сказала вчера, я бы, клянусь, прямиком направился к Мулинелли вслед за Иреной. Но сказать мне все это тогда у тебя даже в мыслях не было, ты говорила мне самые прекрасные слова, которые я когда-либо слышал, и ты прекрасно понимала, что никто тебя не любил и никогда не полюбит, как я в то невыносимо отчаянное и восхитительное время. Кончено. Почему бы так не сказать?

Я тебя по-прежнему люблю, Луиза, я всегда тебя любил, и у меня буквально сжимается сердце при мысли, что я тебя вновь потеряю, но я понимаю, что случилось, понимаю, что происходит, понимаю и не могу оспорить. Разве что только принять твое решение: со мной теперь снова моя дочь, поэтому я обязан соглашаться с любым решением. Но все же прошу тебя, давай на этом остановимся. Не говори мне, будто причина, по которой ты меня бросаешь, во мне, как ты вчера попыталась сделать, обратив меня в бегство; даже если это так, умоляю тебя, Луиза, не будь столь искренней, прежде остановись. Не разрушай все, что у нас есть, Луиза, только потому, что больше не