class="p1">Вместо заболевшего капитана Тимофеева, в нашем классе математику назначен[был] преподавать доцент университета (а затем известный профессор метеорологии) А.В. Клоссовский[35]. Остальные предметы остались с теми же преподавателями, причем языки у неизменных г. Вейля и г. Камныша. Оба они были люди пожилые, очень сердитые, но с теми курьезными особенностями характера, которые быстро подмечаются и высмеиваются учениками. Оба семейные, но у Вейля был сын и две дочери, а у Камныша было два сына и дочь. Сыновья были воспитанниками корпуса. Старший сын Камныша был уже в III классе, когда я поступил в корпус. Способностями он не отличался и за нули, и за двойки часто сидел в карцере на хлебе и воде.

[В] 1870-71 гг. шла жестокая война Пруссии с Францией. Г[осподин] Вейль с Камнышем между собой не разговаривали и не здоровались. Причину мы, мальчишки, узнали от старших товарищей. Однажды, в этот период учебного года, сын Камныша опять попал в карцер и отец, очень суровый деспот в своей семье, решил самолично подвергнуть его жестокой порке розгами. Сын, сидя в карцере, со страхом ожидал этого наказания. Вдруг утром в карцерный коридор вбегает старик Камныш с каким-то пакетом в руках и громко кричит: «Макс, милый Макс, где ты?» На отклик сына, подбегает к форточке в двери карцера и взволнованно кричит: «Бери скорее колбасу с хлебом и кушай! Мец взят!»

Эта выходка старого Камныша скоро стала известна всему корпусу. На уроках немецкого языка в классах, вместо скучного пения исключений неправильных частей речи, происходило теперь другое.

– Г-н учитель! Позвольте вас поздравить со взятием Меца!

– О, да! Очень благодарю! И вы знаете, как это произошло?..

Затем старик-немец с мелом в руке чертил на черной доске схему примерного расположения немецких и французских войск; совершенно увлеченный, преподаватель знакомил теперь своих учеников не с языком, а с военными событиями на далеком от нас театре военных действий. Такие вопросы задавались ему во многих классах; он терпеливо и серьезно отвечал, а урок проходил быстро и интересно для учеников, так как лишь от него, правду сказать, мы и услышали нечто понятное и определенное об этой великой европейской войне, иными путями нам недоступное.

Француз Вейль держал себя серьезно, решительно избегая каких-либо разговоров о войне своего отечества.

Уроки английского языка с мистером Нуррок продолжились для желающих по-прежнему.

Малышей для поступления наехало множество. Самый младший возраст (больше 200 душ) окончательно утвердился на жительство в большом актовом зале, причём примерно треть была отделена под дортуары красивой деревянной, в 10 фут высот стенкой, выкрашенной белой масляной краской; вся остальная часть обращена для детей в рекреационный зал. Трудно было бы выдумать для детей лучшее помещение, полное чистого воздуха и света.

Все остальные возрасты и классы тоже были теперь благоустроены по всем требованиям гигиенических и санитарных правил. Завтраки горячие подавались теперь на тарелках, в рекреационных залах каждого возраста; это были разнообразные по дням мясные блюда, обязательно с овощами (картофель, капуста, фасолевый соус и прочие). Многие из нас стали откровенно высказывать, что у себя дома[так] правильно, хорошо, вкусно они не ели. Лично я тоже присоединился к этому мнению, так как в деревне у нашего отца теперь было много скромнее.

Занятия в корпусе шли плавно, без всяких перебоев, и мы быстро в них втянулись, с интересом слушая новые для нас предметы в классах. Жизнь наша в своём быту выбрасывала постепенно (но бесповоротно) удручавшие нас старые и скверные кадетские привычки. Физические силачи совершенно утеряли свой престиж: хорошие гимнасты и искусные фехтовальщики пользовались неизмеримо большим уважением. Успех в учебных занятиях стал окружаться особым ореолом. К способным ученикам, идущим во главе класса, товарищи теперь относились с особым вниманием. В наши головы уже твёрдо проникло сознание, что мы учимся не для удовольствия родителей и похвалы начальства, а прежде всего для собственной пользы. К товарищам начитанным и более развитым все прислушивались внимательно: часто около таких лиц, особенно старших, собирались кучки любителей послушать. Запретные книжонки чаще всего именно через их руки и попадали к нам, становясь предметом обсуждения и толков. Но все эти разговоры носили ещё детский и неопределенный характер.

Наше начальство относилось к нам с доверием; обращение с нами потеряло характер прежней грубости, резкости и официальной бессердечности.

Сентябрь уже был во второй своей половине, и на дворе стояло чудное «бабье лето». Однажды, когда мы в одних своих бушлатах (без шинелей) после обеда бегали и играли на плацу перед длинным фасадом корпуса, к главному подъезду подкатило несколько извозчиков с офицерами и жандармскими унтер-офицерами. Мы сразу заинтересовались этим, а кое-кто пробежал даже в главный подъезд, через который вошёл внутрь здания в комнату дежурного воспитателя только начальник киевского губернского жандармского управления (ещё тогда молодой полковник, а потом известный г[енерал]-м[айор] Новицкий)[36].

Он предъявил испуганному дежурному воспитателю предписание командира корпуса жандармов произвести повальный обыск во всём корпусе немедленно, но не впуская гуляющих воспитанников вовнутрь зданий и даже удалив тех, кто ещё здесь почему-либо остался.

Умный дежурный воспитатель оправился, любезно предложил жандармскому полковнику присесть в дежурной комнате, а сам побежал напрямки к директору на квартиру. Директор, отдыхавший, немедленно явился, застёгивая по дороге пуговицы сюртука.

Здесь между ним и жандармским полковником, как рассказали очевидцы, произошёл такой диалог:

– По какому праву, полковник, Вы явились с таким поручением в высочайше вверенный мне корпус? – спросил, волнуясь, запыхавшийся директор.

– Во вверенном Вам корпусе, полковник, ведётся энергичная политическая пропаганда и во множестве ходит по рукам запрещённая литература. Я давно уже за этим слежу и теперь в моих руках все нити этого преступного дела. Действую сейчас на основании особого секретного предписания начальника штаба Отдельного корпуса жандармов, – отвечал жандармский полковник с лёгкой усмешкой.

– Вы действуете по приказанию начальства, которому вверенное мне учреждение не подчинено. Я слушаю и выполняю только все приказания, исходящие из Главного управления военно-учебных заведений и[от] военного министра. Потрудитесь немедленно показать мне правомочие на повальный обыск от этих моих начальственным учреждений! – загремел грозным голосом директор.

Жандармский полковник смутился и стал объяснять, что, собственно, это распоряжение утверждено министром внутренних дел, а потому обязательно должно быть для всех учреждений в империи.

– Плохо знаете и понимаете законы. Обязательно для всех без исключения то, что исходит за подписью и от имени императора. Я же, облечённый высочайшим доверием директор корпуса, подчиняюсь только военному министру, а не министру внутренних дел. Поэтому признаю Ваши полномочия не имеющими для меня никакого значения. Пока я жив