Шрифт:
Закладка:
Женщины осмелели, поднимали разные предметы и что-то восклицали, показывая их друг другу, точно товары на рынке. Обращались они и к Руку, повторяя уморительные на их взгляд слова, которые они, вероятно, слышали от поселенцев: – До свидания! До свидания! Как поживаете! Мистер! Миссис!
– Доброе утро, доброе утро, – отвечал Рук, чем смешил их еще больше. – У меня все чудесно, благодарю. А у вас?
На столе лежали его бритвенные принадлежности и одна из женщин – высокая, крупная, такая роскошная в своей наготе, что Рук слегка смутился – взяла в руки бритву и раскрыла ее. Ринувшись на другой конец хижины, Рук выхватил ее из рук туземки – веселью тут же пришел конец. В попытке объяснить, какая она острая, Рук подошел к очагу и перерезал прутик, твердя: «Видите, какая острая? Очень острая, что угодно порежет, вот, смотрите, я ею бреюсь…» Чутье подсказало ему, что бесконечный поток слов напугает их меньше, чем молчание.
В хижине, куда единственное окно даже в солнечный день впускало мало света, стало темно. Небо затянули низкие черные тучи, и начался дождь: крупные капли так тяжело били по крыше, что дранка дрожала. Воздух наполнился запахом холодной сырой земли.
Рук подошел к двери и выглянул наружу. Струи дождя пенились, яростно обрушиваясь на скалы. Под властью стихии ветви кустов хлестали во все стороны, а бухта была едва видна за плотной, как туман, пеленой дождя. Рук поймал несколько капель на ладонь и протянул ее гостям.
– Как это называется? Как будет «мокро»?
Две девочки до сих пор держались в стороне, но теперь одна из них шагнула вперед и коснулась его ладони кончиком указательного пальца. Рук посмотрел на нее. Ей было лет десять-двенадцать. Худощавая и бойкая, с длинной изящной шеей и выразительным подвижным лицом. Руку показалось, что он увидел в ней тот же порыв, которым был движим он сам: сдерживаемый опаской восторг, стремление к новому, гасимое страхом допустить оплошность.
Он заглянул ей прямо в глаза, и она скривила рот – то ли от досады, то ли от веселья. Рук и сам в ответ невольно пошевелил губами и заметил, что она за ним наблюдает – за его глазами, ртом, за выражением лица, изучая его точно так же, как он ее.
В голове мелькнула мысль: она почти как Энн, когда той было лет десять-двенадцать. Темнокожая и нагая, она была совсем не похожа на Энн, и все же он узнал в ней сестру: достаточно взрослую, чтобы смело смотреть в глаза другому человеку, но еще слишком юную, чтобы испытывать при этом страх.
Она вновь дотронулась до его руки – на этот раз кончиками всех пальцев – и погладила его кожу, словно хотела узнать, какая она на ощупь. И произнесла что-то поверх шума дождя. Рук, словно глухой, смотрел, как шевелятся ее губы, рождая поток слов. Потом она выжидающе замолчала, прикусив нижнюю губу так, что выражение ее лица яснее всяких слов говорило: «Ну? Что ты на это скажешь?»
Силясь вычленить отдельные звуки, он уцепился за те, которые расслышал достаточно хорошо, чтобы повторить.
– Мар-рай, – выговорил он.
Все ее лицо озарилось улыбкой. Сначала ему показалось, что глаза у нее черные, но теперь он разглядел их глубокий коричневый оттенок. Столь открыто смотреть в глаза другому человеку было не менее страшно, чем прыгать с большой высоты. Он поразился своей безрассудности.
– Маррай, – вновь повторила она и кивнула на дождь. Заметив, что Варунгин и остальные мужчины ушли – видимо, чтобы укрыться от дождя, Рук почувствовал стыд нерадивого хозяина, не пригласившего гостей в дом, когда начался ливень.
Маррай. Что это значит? «Мокро» или что-то в этом роде?
Руку было неловко молчать, стоя совсем рядом с девочкой и глядя, как струи дождя водопадом стекают с козырька над дверью и обрушиваются на землю.
– Надо же, льет как из ведра! – заметил он, стараясь перекричать шум дождя. – Ну и ненастье, да?
Он с горечью почувствовал, как салонно это прозвучало. Одна из тех пустых фраз, что редко ему удавались, когда это было уместно, и тут – нате вам! Перед публикой из шести обнаженных женщин и детей, с которыми он пока обменялся всего одним словом, это вышло у него не менее ловко, чем у Силка.
Девочка подняла на него прямой, бесстрашный, полный уверенности взгляд той, что уже в достаточной мере овладела навыками поведения, которых требовал ее мир.
– Пайе-валлан-илл-ла-бе.
Она нарочно говорила медленно, чтобы ему было проще. Он попытался разбить услышанное на отдельные звуки, но смог осилить только начало. Тогда она вновь произносить каждый слог по отдельности, а он повторял за ней. Его словно взяли за руку и вели вперед в кромешной темноте.
– Пайе-валлан-илл-ла-бе.
Наконец у него получилось, но все-таки не совсем как у нее. Она выговаривала слова приглушенно и неясно, словно проглатывая или сливая звуки между собой, и это Руку воспроизвести не удавалось. Он слышал отличие, но повторить не мог.
Гости все равно улыбнулись и закивали, что-то восклицая – вероятно, нечто вроде: «Молодец! Отлично!»
Итак, слово он повторил. А может, несколько слов. Но что же оно – или они – обозначают? Что-то связанное с дождем, но что именно? «Надо же, льет как из ведра! Ну и ненастье, да?»
Ливень стих и прекратился так же внезапно, как начался. Тот храбрый малец протолкнулся мимо Рука и выбежал на улицу. Две женщины, помешкав, последовали за ним. Рук и его собеседница наблюдали, как они, шлепая, поднимаются по тропе – она превратилась в бурный поток, который поблескивал в лучах выглянувшего из-за туч солнца.
– Йен-нар-ра-бе, – сказала девочка. – Йеннаррабе.
Он повторил:
– Йеннаррабе.
Она скривила губы – должно быть, ее повеселило то, как он это произнес. Они обменялись этой фразой несколько раз. Пока что этого было достаточно – эхом вторить друг другу. И пусть значение слов оставалось непонятным, сам факт их произнесения служил сообщением: «Я не прочь говорить с тобой».
У нее было такое выразительное лицо, такой живой характер, что Руку невольно хотелось отступить на шаг назад и отвести взгляд. Но он сдержался. Тем временем старушка уже чувствовала себя, как дома, – раздувала затухшие угли в очаге, а вторая девочка подавала ей хворост из корзины.
