Шрифт:
Закладка:
Болела я долго. Температура поднималась за сорок. Однажды, когда я очнулась, то увидела медсестру из школьного медпункта, она плакала и обвиняла себя, что просмотрела начало болезни, кто бы вообще мог подумать, что в таком возрасте — и дифтерит, да еще возвратная форма.
Телефон мама закрывала в шкафу на ключ, когда уходила на работу. Папе выдавался ключ со строгим наказом — не давать его мне. Когда же она оставалась со мной, то вообще не открывала шкаф, даже когда телефон звонил.
— Ты должна сейчас думать, что у тебя нет никакой школы, никаких забот, — говорила мама, — все потом уладится, все нагонишь, а теперь думай о чем-нибудь хорошем.
Я улыбалась, потому что самым хорошим воспоминанием совсем недавно было розовое дерево, которое меня чуть не задавило насмерть.
— Улыбайся, — говорила мама, — улыбайся, моя тыквочка с хвостиком.
Как-то вечером мама сказала:
— Недели две назад приходил Гуркин. Я ему говорю: «Передай на словах или напиши записку, к ней нельзя, инфекционная болезнь».
— А он что?
— Ничего, потоптался и ушел.
* * *
Целый месяц меня не было в школе. Только в конце февраля я вошла в свой класс. Кто-то радостно пискнул: «Смотрите!», но писк этот сразу оборвался, его заглушила тишина. Гуркина в классе не было, Рита Степанчикова что-то искала в портфеле. Я прошла к своему месту, бросила портфель на парту и положила руку на плечо своей подруге Рите:
— Где Гуркин, Степанчикова?
Рита дернула плечом, хотела стряхнуть мою руку.
— Почему я должна знать, где он?
— А кто знает?
Тут в класс вошла Катерина. Я не слышала звонка и сразу получила замечание:
— Иванникова, убери руку. Что ты вцепилась в Степанчикову?
— Я не вцепилась, Екатерина Савельевна, у меня вопрос. Где Гуркин?
— Гуркин ушел из школы, — сказала Катерина, — ушел сам, никто его не принуждал. — И без всякой паузы: — Я прошу класс проявить сознательность и заботу к Иванниковой, на переменах не устраивать сквозняков, помочь ей наверстать упущенное в учебной программе. — И опять без паузы: — Храмов, к доске.
После звонка я пошла следом за ней. У двери учительской Катерина обернулась и сказала:
— Не рви мне сердце.
— Я все знаю, — сказала я, — было классное собрание. И кто-то на него явился из начальства и объяснил, что класс должен сам помочь Гуркину.
— Никто не являлся, — перебила Катерина, — твоя подруга Степанчикова лучше всех объяснила. Класс пошел у нее на поводу.
Что-то не то говорила Катерина, не могла Степанчикова сбить с панталыку весь класс.
— Класс не корова и не лошадь, как это он пошел у нее на поводу?
— Очень просто, — сказала Катерина, — Степанчикова объяснила: можно деньги выбросить на ветер, то есть на Гуркина, или поехать всем классом на Валдай.
— И они проголосовали за Валдай? Подняли руки, и ни одна из них не дрогнула?
— Никто ничего не поднимал, — сказала Катерина, — голосовали тайно. Раздали бумажки. Каждый должен был поставить знак — плюс или минус. Был только один плюс.
Я глянула в лицо Катерине и впервые поняла, что такое каменное лицо.
— Вот и все, — сказала Катерина, — и больше не рви мне сердце.
«Это мне нельзя рвать сердце, — могла бы сказать я, — это мне после болезни грозит осложнение», но сказала другое:
— Я тоже уйду от вас.
— От меня? — спросила Катерина.
— От всех. Чей же это был тот единственный плюс?
Зазвенел звонок, и Катерина не ответила, вошла в учительскую. А я пошла к двери своего класса. Учитель истории, чей урок сейчас должен был быть, никогда не торопился в класс вместе со звонком. У меня было несколько минут, и я подошла к учительскому столу.
— Степанчикова, — сказала я, — выйди к доске!
Ритка послала мне испуганный взгляд, но не двинулась с места.
— Зайцева, — продолжала я, — ты тоже выйди.
И Зайцева не шевельнулась.
— Человек не всегда звучит гордо, — сказала я, — иногда он звучит с большим вопросительным знаком. Но я не о вас, я о Гуркине. Я знаю, кто тот единственный, кто проголосовал за него. Я знаю даже больше: вы бы все сейчас за него проголосовали. Потому что вы все равно никогда не поедете на Валдай. Там ведь из-за каждого куста будет глядеть на вас Гуркин. И вообще к тому времени, когда настанет лето, вас эта история до того изжует, что каждому можно будет опасаться осложнения на сердце. А Гуркин всю жизнь будет хохотать над вашими минусами. А Зайцева получит аттестат, выйдет замуж и всю жизнь будет вспоминать свой плюс как золотую медаль…
— Уж, замуж, невтерпеж! — крикнул кто-то с задней парты, кажется, Храмов.
И надо же, чтобы на этой реплике в класс вошел историк.
— Кто тут собрался замуж? — спросил он и с удивлением поглядел на меня у стола. — Иванникова, вы уже здоровы?
— Да.
— Тогда, раз вы уже вышли к доске, может, будете отвечать урок?
— Буду.
Я поглядела вперед и увидела благодарные глаза Зайцевой. Наверное, она, как всегда, не знала урока, и я ее выручила.
ПОЦЕЛУЙ ЭТУ ЛЯГУШКУ
Машина, заскрежетав, затормозила возле меня. Я отскочила на середину тротуара и прибавила шагу.
— Аня, куда же ты? Подожди! Ведь ты же Аня?
Я оглянулась: что-то знакомое, где-то я видела этого мужчину. По телевизору? Но тогда откуда он знает мое имя? Удивительно, сколько мыслей может пронестись в голове за несколько секунд. Я даже успела подумать: а вдруг это кинорежиссер? Выследил и вот настиг, сейчас предложит роль. Что это какой-нибудь бандит, из тех, что заманивают в машины доверчивых дурочек, это не пришло мне в голову, хотя и должно бы. Он вышел из машины, догнал меня и схватил за плечо. Благообразный господин в белой нарядной куртке, в руке большая шелковая сумка с лицом кудрявой красавицы. Сумка раздута от свертков и пакетов, и от этого лицо красотки все в буграх и шишках.
— Аня, неужели не узнаешь? Я — Сергей Петрович, — сказал он.
Я вспомнила, расслабилась и не заметила, как сумка оказалась в моей руке.
— Аня, значит, такой уговор, — сказал Сергей Петрович, — все это отдашь Мите. Ты когда его видела?
— Вчера.
— У него все в порядке?
— Он женился.
Я не знала, что такое в общем-то радостное известие может так больно ударить человека. Он побледнел, глаза