Шрифт:
Закладка:
— Что она несет? Я ничего не понимаю, — перебивает меня Нефертити.
— А зачем все понимать? — говорит ей Жорж. — Не надо все понимать, надо оставлять кое-что непонятым. Тогда интересно жить, тогда сама жизнь постепенно отвечает на все вопросы, — он переводит свой взгляд на меня, — пей чай, девочка. У чая такое свойство — если его не пьют, он становится холодным.
БАЛ В МУЗЕЕ
Я не знаю, как образовалась эта Школа искусств и кто ее так назвал. Матери и бабушки тащат сюда своих малышей с разных концов города. В холода дети похожи на кочаны капусты — столько на них намотано, только глаза выглядывают из шарфов, ясные и безвинные. Вешалка не работает. Взрослые раздевают детей и потом сидят с их барахлом три часа, почти половину короткого зимнего дня. Но это долгое сидение им не в тягость. Они не бездельничают — это вахта. Они несут ее стойко, как часовые на вратах рая. Там, куда их не впускают, происходит нечто замечательное. Там без всякого их вмешательства, только за деньги, детей готовят к счастливой жизни. Там таинственный храм искусств: рисование, танцы, пение, теннис, ну и, конечно, английский язык. Особенно всех восхищает теннис. К чему оно все остальное приложится, если человек не играет в теннис?
Я изредка заглядываю в теннисный зал. Дети, как щенята, возятся на полу, ракетки валяются где попало. Тренер Юра лежит на длинной низкой скамейке и спит.
«Юра, — говорю я, — подъем! Ты что себе позволяешь?»
Он открывает глаза.
«Не уходи. Поговори со мной».
Юра в годах, ему, пожалуй, уже тридцать, но послушать его — мальчишка. Придумал какую-то ерунду, что был разведчиком, работал в дальних странах, провалился, его должны были пустить в расход, но в последний момент помиловали. Всякий раз, как он видит меня, вспоминает какую-то Риту.
«Как я ее любил, как любил! Ты очень на нее похожа».
«А где она сейчас?»
Юра оглядывается по сторонам, дети уже не возятся, лежат на полу, как маленькие марафонцы, не дотянувшие до финиша.
«Ты думай, когда спрашиваешь, — говорит Юра, — ее нет. Ее больше нет».
«Умерла?»
«Она была радисткой. Ее ликвидировали».
О Господи, я постоянно забываю, что он был разведчиком.
«Юра, может быть, я и похожа на Риту, но и ты кое на кого похож. На халтурщика. Почему ты спишь, а не работаешь с детьми?»
Юра не обижается. Он без этих комплексов, мол, не твое это дело и не лезь, куда тебя не просят.
«Я этим детям, — говорит он, — отец, мать и родная бабушка. Пусть полежат, отдохнут после всего того, что вы с ними выделываете».
Мы «выделываем» по программе. У нас никакой отсебятины, все по утвержденному плану. Мы с Вероникой — руководители младшей танцевальной группы. Вероника носится по залу, отдавая всю себя работе, а я бренчу на пианино.
Вероника не любит меня, все время дергается, срывается, я ее раздражаю. Но мы считаемся подругами, всегда и всюду вместе. Когда-то Вероника училась в балетном училище, но была отчислена, как говорит, «за чересчур красивые ноги». Ноги у нее скорей всего оказались чересчур толстыми, но Вероника живет в своем, придуманном мире и возражать ей бесполезно. О балетном училище она вспоминает так: «Жаль, конечно, что вылетела. Примы бы из меня не получилось, постояла бы до тридцати пяти «у озера» — и на пенсию. Разве плохо?» Это «озеро» смешит меня до слез, я представляю, как она стоит на сцене возле этого «Лебединого озера» и мается от неподвижности.
Дети ее обожают. «Попов и Преображенская, — объявляет Вероника, — вы сегодня будете ведущей парой». И надо видеть в это время пятилетнего увальня Попова и юркую, с лисьим личиком Преображенскую. Ни одна награда в будущей жизни не наполнит их таким торжеством и счастьем, как это посвящение в «ведущую пару». Дети у нас еще не уставшие, мы идем вторым номером после английского языка, и они послушны, все быстро усваивают. Смущают меня только солисты. Они образовались у нас недавно и разрушили всю нашу незатейливую танцевальную жизнь. Наши малыши-солисты будут участвовать в общешкольной феерии-сюите «Бал в музее». Готовится нечто грандиозное с хлопушками, фейерверком, дорогими костюмами. Режиссер-постановщик, приглашенный со стороны, мечется между старшими группами и нашей, говорит Веронике: «Главное, добивайтесь от них изящества». Вероника старается, но с изяществом плохо. Дети еще очень малы, растяпистые, несобранные, пухлые, как оладушки. Я поглядываю на них из своего угла и кричу Веронике: «Так нельзя! Неужели тебе не понятно, что так нельзя?» Вероника не понимает: «Не мешай. Почему это нельзя, если надо?»
После занятий я пытаюсь ей объяснить, что это никому не надо. Дети должны танцевать как дети и нечего им раньше времени входить в образы взрослых. Вероника морщится:
«Так и будем о них говорить до скончания века? Мой рабочий день закончен».
Ей хочется поговорить о Юре. Она влюблена в него. Он в ее глазах настоящий бывший разведчик, сильная личность. Возможно, он и ей говорил, что она похожа на Риту. Впрочем, все это чепуха: никакой Риты не было и нет. И Вероника вряд ли влюблена в Юру. Многим людям кажется, что жизнь их чересчур заурядная, вот они и украшают ее выдумками. Веронике мало Юры, она мне еще рассказывает про свой телефонный роман с человеком, которого никогда не видела. Вот тут уж она дает волю своему вранью: говорит ему, что ей двадцать пять лет и у нее трос детей. Дети — проверка на человечность и стойкость влюбленного абонента. Он ее выдержал. Он якобы сказал Веронике: «Мы с тобой эту цифру, как минимум, удвоим». Вероника пересказывает мне телефонные разговоры и злится, что я не втягиваюсь в эту белиберду, обзывает меня деревяшкой, пухлой девицей с портретов Боровиковского. Походя уничтожает и этих девиц — ханжи, тупицы, лентяйки. У нее дефицит уважения к людям, только Игоря Николаевича, руководителя нашей изостудии, она слегка уважает или побаивается. Он замкнут, высокомерен и красив. На педагогических совещаниях не дает никому расслабиться: смотрит на всех прищурившись, поправляет ударения в словах, перебивает выступающих:
«Зачем столько слов, если
