с помощью сурдопереводчика, швейцарец подошел к нему минут за десять до начала церемонии открытия турнира, был взбудоражен, спрашивал, где поблизости милицейский участок, утверждал, что за ним ведется слежка и он боится за свою жизнь. Увы, словоплетения Бюхнера оказались для Верлинского слишком сложны, половины он не разобрал, тем более что французским владеет слабо. Порекомендовав господину иностранцу обратиться в организационный комитет турнира, он ушел на открытие. А Бюхнер словно растворился.

Все это подтверждало теорию Вадима. Гнусный репортеришка не нуждался в защите, иначе подошел бы к тому же администратору, с которым разговаривал чуть раньше. Он решил подкрепить свои позиции, злонамеренно подобрал всеми уважаемого свидетеля и втюхал ему небылицу о преследователях, а затем скрылся. Конечно, и история со шляпной коробкой, которую Надин якобы пронесла в подвал, – тоже туфта. Если бы Бюхнеру устроили очную ставку с оклеветанным Вадимом, неизвестно, удалось ли бы ему выйти сухим из воды. А так – похитили меня, товарищи милиционеры, или, того плоше, убили. И лежу я где-нибудь на дне Яузы, весь искромсанный до неузнаваемости, с привязанным к ноге булыжником, а вы ройте землю, все равно черта лысого найдете…

Имелось и другое допущение, обратное. Верлинский – тоже пособник заговорщиков. Несуесловен, упрятан в себя. Человек в футляре. Такой не сболтнет лишнего. Бюхнер сдал Вадима и вынужден был сойти со сцены. Прежде чем спрятаться, он поставил Верлинского в известность о проделанной работе, дал ему напоследок инструкции или, наоборот, получил указания с его стороны. Их видели вдвоем о чем-то беседующих, поэтому Верлинскому было не отвертеться: его вызвали на допрос, и он придумал то, что ему позволила фантазия.

– Будешь следить за Верлинским? – резюмировала Аннеке, когда Вадим поделился с ней своими дедуктивными построениями.

– Не знаю. Есть еще один фрукт, который меня интересует.

– Кто?

– Федько. Он командовал бойцами, когда нас р-расстреляли из грузовика… Я тебе говорил: больше всего пуль попало в ту могилу, возле которой приказано было сидеть нам с Макаром. А кто приказал? Федько!

– И ты думать, что он заодно с разбойниками?

– Обвинять бездоказательно не имею права, я же не Абрамов. Но Федько – из тех немногих, кто заранее знал о засаде, обладал, как говорится, всей полнотой сведений. И заметь, сам он ни грамма не пострадал.

С кого же начать? Сподручней с Верлинского. Где искать Федько, неизвестно – гэпэушные сведения ему сейчас недоступны. А Верлинский завтра будет на турнире. Пропуск, выписанный Свешниковым, давал право на посещение зала, где проводились партии. Красота! Только б не погнали после съемок в три шеи…

Придя к окончательному решению, Вадим взял Аннеке под руку и повел к трамвайной остановке. Курьезное, должно быть, зрелище: шкандыбает старый хрыч с метлой на груди, а подле него лебедью скользит миниатюрная ранетка в дивовидной шубейке и с нерусскими чертами лица. Но Вадим не думал о впечатлении, которое они с Аннеке производят на прохожих. В голове уже складывалась схема завтрашних действий.

* * *

Наступившее утро ознаменовалось снегопадом, да таким богатым, что весь город словно закутался в пушистую шаль. Завалило и мостовые, и пешеходные дорожки, и пролеты мостов, и площади, и крыши домов, и растопыренные сучья деревьев с последними ссохшимися листьями. Дворники скребли лопатами, но разгулявшаяся метель сводила все их труды на нет.

Непогода помешала Пудовкину проводить съемки на натуре. Он опять посадил оператора в зале, и тот монотонно крутил ручку камеры, в сотый раз фиксируя дымящих сигарами маэстро и перешептывающихся зрителей. Подобных кадров было отснято уже на целый фильм, и если б перед режиссером стояла задача создать документальную хронику, материала хватило бы с избытком. Но Пудовкин снимал игровое кино и маялся от того, что метеоусловия вторгаются в его производственные планы. Он стоял в вестибюле гостиницы, смотрел на сеявшееся за окном снежное просо и тосковал по Питеру – по пропахшей карболкой лаборатории в Институте мозга, по профессору Фурсикову с его латинизмами, по биению метронома. Там все шло по накатанной: сидели в тепле, лаборантка Ниночка приносила из институтского буфета чай с лимоном, профессор пытал током собачек… Последовательно, мерно, упорядоченно. А здесь – неразбериха, раздрай и авральщина.

Свешников привел отобранных вчера массовщиков. Пригожая северянка Пудовкину понравилась, но он засомневался, впишется ли она в антураж картины. Все ж таки лента не про фестиваль дружбы народов. Однако выбраковывать ее он не стал, сказал:

– Сделаем дубля три в разных экстерьерах, может, куда и вмонтируем.

А вот деда Никодима режиссер безоговорочно признал удачной находкой. Не далее как этой ночью, терзаемые бессонницей, придумали со Шпиковским, как решить сцену размолвки главных персонажей. Доведенная до исступления героиня выбрасывает из квартиры все, что связано с шахматами, герой умоляет пощадить его, а на улице обыватели подбирают вылетающие из окна журналы и шахматные комплекты и тут же принимаются играть между собой. Постовой с нарушителем, дядьки на возу… Мелкие эпизодики, но для каждого требуются люди.

Пудовкин выдал старику и девушке по рублю аванса и распорядился никуда не уходить. Он ждал, что распогодится, и можно будет ухватить хотя бы часок светового дня.

После разговора с режиссером Вадим вышел на воздух. Аннеке дернулась за ним – ей страшновато было в переполненном людьми отеле, где повсюду щелкали фотоаппараты, сверкали блицы и высились вахтеры с неприступными лицами, – но Вадим упросил ее остаться.

– Не годится нам с тобой гуськом ходить. Пусть думают, что мы не знакомы. Так, р-разок-другой на съемках увиделись, и все… Садись в зале, смотри за Верлинским. Вдруг в перерыве куда-нибудь выйдет. А я пока здесь побуду.

В родном Ловозерье она, бывало, вступала с ним в полемику, но в Москве, в новой для себя Вселенной, подчинялась, не переча. Девушка пристроилась в заднем ряду на шатком стуле, посмотрела сперва на склонившегося над фигурами Верлинского (он сидел далековато, она видела его спину и бритый затылок), потом на большую демонстрационную доску, на которую комментатор как раз вешал табличку «Ход белых», потом на зрителей. Все они были возбуждены, вертелись, показывали один другому листочки с непонятными закорюками. Аннеке не имела возможности проникнуться этим задором, потому как смыслила в шахматной игре столько же, сколько в геометрии Лобачевского. Но приказ есть приказ – она сидела и клевала