Гнев наполнил его грудь. Ему было тяжело получить за свою великую любовь всего лишь это холодное надменное избегание его общества, и горько от того, что гнев его находил своё выражение в любви и преданности. На такой удар он мог ответить только молитвой и обращением к Богу с просьбой. Если бы в том был повинен кто-то другой, а не сама Аида, например, Хусейн Шаддад, он бы без всяких раздумий порвал с ним. Но раз это была любимая, все осколки его гнева обратились против него же. Вся его враждебность изливалась на одну единственную цель: на него самого. Его разрывало на части от желания отомстить и наложить наказание на провинившегося — приговорить его к лишению всех жизненных удовольствий. Стойкая, всепроникающая печаль наполнила его, диктуя ему отказаться от неё навсегда!.. Он был доволен дружбой с ней и даже считал, что это превосходит все его самые алчные мечты, несмотря на то, что силу его любви не выдерживали ни земля, ни небеса. Но ещё больше он наслаждался отчаянием в том, что она когда-либо полюбит его, и заставлял свои необузданные желания довольствоваться нежной улыбкой или деликатным словом, пусть даже то была прощальная улыбка или слово «до свидания». Но игнорирование ввергло его в печаль и сбило с толку, отторгнув весь мир от него. Он мог почувствовать, что умер, если бы мертвец мог испытывать какие-либо чувства. За всю неделю, проведённую им вдали от дома Шаддадов, не было ни единого часа, когда бы мысли сжалились над ним и дали покой; туда отчаянно стремились все его чувства, что он перемалывал их в себе снова и снова; они раздражали его постоянно: утром за столом, когда он завтракал с отцом, когда гулял по улице, сидел в педагогическом колледже и рассеянно слушал преподавателей, когда невнимательно читал вечерами, или умолял сон унести его в своё царство, а затем, когда открывал глаза ранним утрам. Мысли подхватывали его, словно строили западню его сознанию, пока поджидали или будили в ненасытном стремлении вторично поглотить его. До чего же ужасна душа, когда она предаёт своего хозяина!..

Наконец в пятницу он отправился в дом любви и страданий. Он прибыл туда незадолго до обычно назначаемого времени. Почему он с таким нетерпением ждал этот день? На что он надеялся сегодня?.. Желал ли он найти пусть даже совсем слабый импульс, чтобы внушить себе мысль о том, что жизнь ещё не покинула тело умирающей надежды? Мечтал ли он о чуде, что неожиданно принесёт довольство его возлюбленной без всякой причины, так же как неожиданно и без повода вызвало её гнев? Или он подольёт масло в огонь, жаждая испробовать насколько холоден пепел?! Охваченный воспоминаниями, он прошёл в сад и увидел Аиду: та сидела на стуле, а перед ней на краешке стола — Будур. Кроме них в беседке больше никого не было!.. Камаль остановился и даже подумал уйти до того, как она обернётся в его сторону, но с пренебрежением и вызовом отбросил эту мысль и подошёл к беседке, движимый непреодолимым желанием встретить лицом к лицу своё мучение и отбросить завесу тайны, губившей его спокойствие и благополучие. Знало ли это милое прекрасное существо, этот бесплотный дух, переодетый в женское платье, о том, что сделала с ним эта суровость? Неужели её совесть беспробудно спит, довольная собой, пока он жаловался на свои страдания? До чего похожа её абсолютная власть над ним с господством солнца над землёй, которой суждено вращаться вокруг него по заданной траектории — не приближаясь к нему — ведь тогда бы они слились воедино, и не отставая — тогда бы земля навсегда погибла!.. Если бы она подарила ему хотя бы одну улыбку, то излечила бы его от всех страданий! Он намеренно шумно приблизился к ней, чтобы она обратила внимание на него, и она удивлённо повернула к нему голову, но на её лице не отражалось ничего. Она встал в паре шагов от неё и, смиренно склонив голову, улыбаясь, сказал:

— Доброе утро…

Она легко кивнула в ответ, но ничего не произнесла, затем посмотрела прямо перед собой.

Не оставалось больше никаких сомнений в том, что надежда превратилась в окоченевший труп. Ему даже показалось, что она готова закричать ему: «Убирайся подальше с глаз моих с такой головой и таким носом, они заслоняют мне солнечный свет!» А вот Будур помахала ему ручкой, и его глаза устремились к её прекрасному сияющему личику. Он пошёл к ней, чтобы спрятать своё поражение в её невинных чувствах, а она повисла у него на руках. Он наклонился и поцеловал её в щёчку с нежностью и признательностью, и тут голос, открывавший ему своей мелодичностью врата рая, сухо произнёс:

— Пожалуйста, не надо её целовать. Поцелуй — это негигиеничное приветствие…!

У него вырвался смущённый смех; он и сам не знал, как и почему это произошло. Он поменялся в лице, и через минуту, ошарашенный и мрачный, сказал:

— Насколько я помню, это не первый поцелуй!

Она же лишь пожала плечами, словно говоря: «Это ничего не меняет».

Ох, неужели для него начнётся новая неделя мучений, а он так и не произнесёт ни слова в свою защиту?

— Позвольте мне спросить вас, какой секрет таится за всеми этими странными переменами? Я задавался им всю прошлую неделю, но так и не нашёл ответа!

Она, казалось, даже не слышала его, и следовательно, не потрудилась ответить. Голосом, выдававшим его изумление и боль, он продолжил:

— То, что по-настоящему огорчает меня, так это то, что я невиновен, и не совершил ничего, что бы заслуживало такого наказания!

Она же по прежнему хранила молчание, и он испугался, что прежде чем он успеет вовлечь её в разговор, появится Хусейн, и потому с жалобой и мольбой в голосе сказал:

— Разве такой старый друг, как я, не заслуживает, чтобы ему, по крайней мере, сообщили, в чём он повинен?

Она повернула в его сторону голову и бросила на него угрюмый взгляд, подобный грозовой туче, и гневным голосом ответила:

— Не притворяйтесь в том, что невиновны..!