– Я же вам предлагала, что поеду сама и привезу сестру. Мы с мамой там бывали не раз и никаких баррикад не видели. Я еще раз предлагаю вам поехать со мною за Алисой.

– Оставайтесь дома и ложитесь пораньше спать, чтобы завтра быть пленительной, – силясь улыбнуться, ответил Бонда. – И не такие баррикады брали, а тут какой-то дурак Бенедикт.

Вскоре гости простились и уехали, а мать с дочерью остались одни.

– Ну, вот и дождались мы, драгоценный мой ангелочек, любимая моя Дженничка, великого дня твоей свадьбы.

Как только гости ушли, Дженни опять принялась теребить свое ожерелье.

– Дженни, дорогая, что это ты делаешь? – с ужасом закричала пасторша, мгновенно перейдя от размягченного тона к раздражительным интонациям, заметив, чем занимается ее дочь перед зеркалом.

– Чем кричать или говорить глупости о каких-то великих днях, вы бы лучше помогли мне снять этот собачий ошейник, – не менее раздраженно закричала Дженни.

– Боже мой! Да что же это с тобой делается? Где ты берешь такие выражения? Чем ты можешь быть недовольна? Ведь как в сказке: на ковре-самолете прилетел жених и, как из волшебного ящика, выпрыгнул дядюшка, чтобы озолотить тебя. А ты все только фыркаешь. Право, когда жив был отец, характер у тебя был лучше. А сейчас я просто теряюсь, не зная, как с тобой ладить.

– Ничего. Через пять минут заснете, а еще через пять – захрапите на весь дом, и не только свои заботы забудете, но и обо всех на свете помнить перестанете. А мил или отвратителен ваш храп, вас мало беспокоит. Об одном прошу: спите и храпите, сколько влезет. Но в мои дела не вмешивайтесь. Иначе я вас завтра же брошу.

С этим ласковым и почтительным выступлением нежная дочь ушла к себе, чтобы провести здесь свою последнюю девичью ночь. Кое-как сбросив платье, Дженни снова надела свой старый халат, сшитый со вкусом любящей рукой Алисы.

Ни на стуле, ни на кресле, ни на кушетке – нигде не находила она места.

Словно гонимая кем-то, она бросалась из одного угла в другой и вышла наконец в зал. Полная тишина царила в доме. Точно все умерло. Дженни поразила эта необычная тишина, которую всегда нарушал могучий храп пасторши. На миг она даже обеспокоилась, подумав, не слишком ли груба была с матерью. Но мысли о самой себе утопили сейчас же и этот благородный порыв. Темный зал, освещенный одной свечой, которую держала в руке Дженни, ее не пугал.

Наоборот, ей была приятна эта тьма, не раздражавшая ее мучительно натянутых нервов. Дженни все искала, чем бы ей заняться. Машинально глаза ее упали на стол, и она заметила на нем золотой портсигар с монограммой жениха. Должно быть, он забыл его, куря папироску в ожидании невесты. Уверенная, что портсигар принадлежит ее жениху, Дженни открыла его, достала папироску и закурила. Папироса была маленькая и очень тонкая. Приятный и особый какой-то аромат удивил Дженни, подумавшую, что и папиросы на Востоке не похожи на английские.

Чем дольше курила Дженни, тем разительнее менялось ее настроение, и наконец ей стало весело. Все печалившее и раздражавшее еще минуту назад стало казаться пустяками. В голове у нее зашумело, как после хорошего стакана вина, которое за последнее время Дженни приучилась пить. Она чувствовала приятное волнение в крови. Ей стало жарко. Она сбросила халат, встала и увидела свое смутное отражение в большом зеркале.

Она зажгла канделябры и увидела себя в одной рубашке, с расширенными глазами, пылающими щеками и улыбающимся лицом. Дженни понравилась себе. Ей захотелось еще света. Она зажгла все свечи, стоявшие на столах, но этого ей показалось мало. Она встала на высокий стул и специальной свечой на палке зажгла обе люстры. Теперь комната пылала, и в ней пылало все существо Дженни. Она снова подошла к старинному зеркалу, распустила волосы и стала любоваться собой. Ожерелье в огнях сотни свечей переливалось всеми цветами радуги, и жемчуг, который был голубым, и это отлично знала Дженни, сейчас казался огненным.

Дженни изгибалась во все стороны, фигура ее отражалась в другом зеркале, пышные рыжие волосы казались огненным плащом и светились вокруг нее красным пламенем. Ей пришло в голову, что она, собственно, не знает себя и никогда не видела себя голой. Дженни, воспитанной в чистоте, которую разливал вокруг себя пастор, до сих пор не приходила мысль о своей наготе. Теперь же, в сияющем зале, с огнем, пылавшим в ее крови, Дженни стала осторожно спускать сорочку с плеч. Обнажив безукоризненные руки и грудь, Дженни замерла от восторга. Она все ниже спускала свой единственный покров. Вот открылся живот, бедра, вот сорочка упала к ее ногам. Дженни стояла, зачарованная собственной красотой. Она отбросила прочь кусок батиста и кружев, мешавших ей любоваться своими маленькими ножками.

– Как я прекрасна! Подумать только, ведь я не знала, как я хороша, – тихо смеясь, говорила Дженни. – Разве не счастливец тот, кто будет обладать этими сокровищами… – продолжала она разговаривать сама с собой, влюбленно рассматривая прелестное свое тело. – Да разве это возможно, чтобы кому-то одному досталась такая красота? Многим, многим должно украсить жизнь это чудесное тело. Чего стоит рядом со мной Алиса? Или эта дурнушка Наль? Как будут они обе убиты в конторе! И сам лорд Бенедикт вряд ли устоит против подобных женских чар. О, вот теперь начнется настоящая жизнь!

Мало-помалу, то придвигаясь к зеркалу, то отступая назад, Дженни начала выделывать какие-то па. Не понимая, что она делает, она стала танцевать такой бесстыжий танец, до какого не додумалась бы и опытная соблазнительница. Дженни стало так весело, что ее громкий смех несколько раз долетал до ушей горько и тихо плакавшей матери.

Много раз плакала в своей жизни пасторша. Но каждый раз это были слезы бешенства. Теперь она плакала слезами стареющей женщины, отверженной матери и совершенно одинокого существа. Только теперь пасторша поняла, что муж, которого она ненавидела, был единственным, кто жалел ее, единственным, кто относился к ней милосердно. Испытав, чем теперь платит ей Дженни за все ее жертвы и любовь, пасторша плакала в полном отчаянии, понимая, что у нее в жизни нет ничего, за что она могла бы ухватиться. Страшные призраки полного одиночества и смерти впервые встали перед ней. Прожитая бестолково жизнь уже позади, и ничего, кроме тьмы, никакого призыва жизни, который создала бы ее собственная любовь… Когда до тихо рыдавшей пасторши еще раз донесся раскатистый хохот Дженни,