Шрифт:
Закладка:
Перепуганная сверхъестественным явлением, забыв, что у нее есть мать, забыв все, Дженни бросилась нагая из зала к себе в комнату, едва не сбив с трудом посторонившуюся пасторшу, и вскочила в постель.
«Это ко мне явилась ведьма старости, чтобы я не зевала и не пропускала даром дней. Ну уж нет! Могла и не являться. Ни одного дня без наслаждений не проведу», – думала Дженни, постепенно успокаиваясь. Утомленная долгим танцем, она стала засыпать, а между тем начинался новый день, когда мисс Дженни Уодсворд было суждено закончить свое существование и вступить в жизнь синьоре Седелани.
Долго стояла так пасторша на одном месте. Ей казалось, что теперь свершилось самое страшное и непоправимое из всех несчастий ее жизни. Дженни – сумасшедшая! Ее гордость, ее жизнь, ее будущее – Дженни – безумная! Отчаяние высушило слезы, отчаяние в один миг переставило в ее сердце местами все ценности. Что стоят теперь все богатства мира, если ее дитя не может ими пользоваться? Не имея сил потушить все еще пылавшие свечи, заботливо приготовленные ею для завтрашнего дня, пасторша прислушалась, боясь смеха безумной Дженни, и поплелась в свою комнату. Бездна ее горя сейчас открылась ей вполне. Вот почему Дженни была так груба с ней все последнее время.
Дженни давно уже, значит, была ненормальна, а она, мать, не понимала своего дитяти. Что ей вся Вселенная, что ей все живое во всем мире, если ее дорогая дочь, ее плоть и кровь, не с нею, не может теперь понимать прелесть жизни.
«О Браццано, Браццано! Ты соблазнил меня и бросил. Ты велел мне немедленно выйти за Эндрю замуж, скрыв от него свою беременность. Я послушалась, все исполнила так ловко, а ты меня обманул. Обещал вернуться и не вернулся. Обещал помочь в самое трудное время, – где же твоя помощь?»
В этих терзаниях провела пасторша остаток ночи и все раннее утро, забыв сказать прислуге, чтобы убрали еще чадившие свечи.
Когда горничная вошла утром убирать зал, она была так поражена оплывшими свечами и закапанным полом, что немедленно отправилась к пасторше с докладом. К ее большому удивлению, пасторша не обратила никакого внимания на ее слова, только досадливо махнула рукой и велела позвать дворника, все убрать и поставить новые свечи. Сама она, совершенно разбитая и духовно и телесно, лежала, как мертвая, на своей кушетке, ожидая смертного приговора: звуков из комнаты Дженни.
Но там все было безмятежно спокойно. Часы шли, а из комнаты дочери все так же не доносилось ни звука, и волнение пасторши достигло предела. Вот раздался стук в наружную дверь, это посыльный принес Дженни обязательный подарок: утренний букет цветов от жениха, сегодня особенно роскошный, и два письма, одно Дженни, второе матери. Передав горничной цветы и письмо, пасторша послала ее будить Дженни, а сама, не смея войти, спряталась за дверью, чтобы все видеть и слышать.
– Кто тут? – в ответ на стук раздался сонный голос Дженни. Узнав, что ей письмо и цветы, Дженни лениво поднялась с постели и впустила горничную. Взяв у нее букет, она бросила его на пол и сказала девушке: – Принесите скорее вина, в горле пересохло.
Услыхав, чего требует дочь, пасторша опечалилась еще больше. Все подтверждало ненормальность Дженни. Вернувшись в свою комнату, пасторша села в кресло и стала читать письмо. Взглянув прежде всего на подпись, она увидела, что оно было от Бонды. Еще вчера она была бы рада его получить. Но последняя ночь унесла всю ее энергию и жизнерадостность.
Она равнодушно держала письмо, не читая его, и все прислушивалась, чем еще одарит ее жизнь. Той пасторши, бодрой, свежей женщины, которая несколько месяцев назад стояла в зале, представляя лорду Бенедикту своих дочерей и соперничая с ними в красоте, и в помине не было. Одна только ночь проложила мрачные и глубокие морщины на ее лице, посеребрила волосы, сморщила кожу на шее. Не пасторша, а жалкая тень ее, болезненно желтая, с распухшими красными глазами, сидела в кресле.
– Мама, что с вами? Почему вы сидите неодетая? – вдруг услышала пасторша и увидела Дженни в роскошном халате своего жениха. Лицо ее было очень бледно, глаза тусклы, вся она была вялая и заторможенная. Положительно, это была какая-то новая, незнакомая матери Дженни. Прежняя Дженни говорила повышенным тоном, в движениях ее сквозили энергия и темперамент. У Дженни сегодняшней вид был утомленный, ко всему она была равнодушна, медленно тянула слова, словно подтверждая ночные мысли пасторши о том, что все великолепие мира уже не заинтересует ее. Пасторша хотела узнать, помнит ли Дженни о том, что делала ночью, и знает ли она, что мать видела ее у зеркала, но спросить боялась.
– Я что-то плохо спала и видела дурные сны, – вяло цедила слова Дженни. – Кроме того, это ожерелье так неудобно, оно давит на меня своей тяжестью. Как глупо делать тайные замки. Должно быть, много глупостей проделывается на Востоке, если судить по моему жениху и его дядюшке. От кого письмо?
– От синьора Бонды, но я еще не успела его прочесть.
– Ну, читайте. Я тоже еще не успела прочесть своего. Надеюсь, что сегодня хоть до регистрации я не увижу ваших протеже.
– Дженничка, деточка, неужели тебе не нравится твой жених? Ведь он такой красавец! И ведь ты еще свободна, ты можешь отложить свадьбу, можешь и забрать свое слово назад.
– Ха-ха-ха! Вот как вы теперь запели! То вздохнуть было невозможно без ваших наставлений по поводу того, как привлечь и не упустить Армандо, а теперь заговорили об освобождении. Поздно, мамаша. Когда дочке нацепили ошейник – не стоит прельщать ее свободой. Сами толкали в ловушку, а теперь желаете умыть ручки в чистой воде и соблюсти невинность. Эх вы! Хоть бы теперь проявили каплю любви к ребенку, любви, которой хвастались и прикрывались всю жизнь.
Все эти ужасные слова Дженни говорила вялым тоном, точно автоматически двигающая губами безжизненная кукла, и от того они казались пасторше еще страшнее. Дженни тяжело встала с кушетки, перешла в зал, где и осталась, велев подать себе туда завтрак. Пасторша, вдвойне
