он в тридцать седьмом избежал ареста и в сорок первом командовал бы, скажем, округом. Может быть, и его сочли бы виновным в катастрофе и устроили бы над ним показательный суд, как над генералом Павловым. А может быть, под командованием Рокоссовского, как минимум, один из западных округов оказался бы более готовым к войне.

22 июня Рокоссовский безуспешно пытался связаться с Москвой, с округом, с армией. Связи не было. Никто ничего не знал. Он должен был действовать на свой страх и риск. Корпус был застигнут войной в момент формирования, получив лишь треть положенных ему танков.

Только на второй день войны Константин Константинович связался со штабом фронта. Он страдал из-за отсутствия информации о соседях, о положении на других участках фронта. Ему еще повезло, что главный удар немцы наносили южнее его корпуса...

Генерал получал сверху приказы, совершенно не отражавшие ситуации на фронте. Ему приказывали нанести контрудар, но он мог только обороняться.

Механизированный корпус Рокоссовского представлял собой слабое пехотное соединение, но не имел и положенного пехоте вооружения. А задача корпусу ставилась так, словно его полностью укомплектовали.

«О чем думали те, кто составлял подобные директивы, вкладывая их в оперативные пакеты и сохраняя за семью замками? — задавался вопросом Рокоссовский после войны. — Ведь их распоряжения были явно нереальными.

Зная об этом, они все же их отдавали, преследуя, уверен, цель оправдать себя в будущем, ссылаясь на то, что приказ для «решительных» действий войскам отдан. Их не беспокоило, что такой приказ — посылка мехкорпусов на уничтожение. Погибали в неравном бою хорошие танкистские кадры, самоотверженно исполняя в бою роль пехоты.

Даже тогда, когда совершенно ясно были установлены направления главных ударов, наносимых германскими войсками, а также их группировка и силы, командование фронта оказалось неспособным взять на себя ответственность и принять кардинальное решение для спасения положения, сохранить от полного разгрома большую часть войск, оттянув их в старый укрепленный район.

Уж если этого не сделал своевременно генеральный штаб, то командование фронта обязано было это сделать, находясь непосредственно там, где развертывались трагические события.

Роль командования фронта свелась к тому, что оно слепо выполняло устаревшие и не соответствующие сложившейся на фронте и быстро менявшейся обстановке директивы генерального штаба и Ставки. Оно последовательно, нервозно и безответственно, а главное, без пользы пыталось наложить на бреши от ударов главной группировки врага непрочные «пластыри», то есть неподготовленные соединения и части».

Войска были, но дивизии бросали в бой поодиночке, и они гибли. Сразу стало ясно, что приграничное сражение проиграно. Надо было, применяя подвижную оборону, отходить до того рубежа, на котором собрались бы свежие силы, способные к отпору, справедливо писал Рокоссовский.

Приказ «Стоять насмерть!», которым так любили хвастаться некоторые полководцы, отдать несложно. Сложнее создать для себя более выгодное положение, не ввязываясь в решительное сражение, отходить в глубь страны, мобилизуя силы и готовя ответный удар. Рокоссовский высоко оценивает действия Кутузова, который пошел даже на сдачу Москвы, видя, что уступает французам.

«Если бы такое решение, — заключал Рокоссовский, — было принято Генеральным штабом и командующими фронтами, то совершенно иначе протекала бы война и мы бы избежали тех огромных потерь, людских, материальных, которые понесли в начальный период фашистской агрессии».

Сам он хладнокровно вступил в бой с немцами.

Войска находились в шоке, бойцы и командиры бежали, не сопротивляясь. Войска были не боеспособны. Офицеры срывали знаки различия и разбегались. Одного пожилого полковника, вышедшего из окружения, Рокоссовский чуть сам не расстрелял. Тот упал на колени и стал просить пощады, клялся, что кровью искупит свою вину.

«Даже целые части, попавшие под внезапный фланговый удар небольшой группы вражеских танков и авиации, подвергались панике, — вспоминал после войны Рокоссовский. — Боязнь окружения и страх перед воображаемыми парашютными десантами противника в течение длительного времени были настоящим бичом».

Генерал Рокоссовский умело сопротивлялся, получил четвертый орден Красного Знамени и уже в июле был назначен командующим 4-й армией на Западном фронте.

Рокоссовский, писал маршал Баграмян, «выделялся своим почти двухметровым ростом. Притом он поражал изяществом и элегантностью, так как был необычайно строен и поистине классически сложен. Держался он свободно и, пожалуй, чуть застенчиво, а добрая улыбка, освещавшая его красивое лицо, притягивала к себе».

Рокоссовский обладал одним исключительным качеством. За всю войну ни разу не повысил голоса на своих подчиненных. Входящих в его кабинет встречал стоя и садился, лишь усадив гостя. Но он вовсе не был мягкотелым, слабовольным человеком. Любое его указание исполнялось немедленно.

Сослуживцы вспоминали, что Рокоссовский «в самых сложных ситуациях не терял присутствия духа, неизменно оставался невозмутимым и удивительно хладнокровным. В его присутствии совершенно невозможно было проявить признаки беспокойства или растерянности. Было просто стыдно».

Была у него еще одна редкая черта — это умение прощать промахи. Он не был ни жестоким, ни злопамятным.

В июне 1942 года советская штурмовая авиация обстреливала позиции противника реактивными снарядами. Во время боя Рокоссовский приказал всем спрыгнуть в окоп и оказался прав: наши штурмовики потеряли ориентировку и, решив, что засекли какого-то немецкого генерала, обстреляли собственные позиции. Рокоссовский запретил наказывать летчиков.

Почему он держался, когда другие — в больших чинах, растерявшись, отступали, бежали, попадали в окружение? Рокоссовский был военным до мозга костей. Он попал в армию не по партийному набору и рос в званиях заслуженно, потому что учился, а не потому, что принадлежал к влиятельной группировке выходцев из Первой конной армии.

Сражаясь с немцами, он нисколько не ощущал их превосходства. Он был не менее образован и талантлив в военном деле, чем его противники. Поэтому он чувствовал себя уверенно на поле боя. Когда Сталин и его окружение были готовы бежать из Москвы, Рокоссовский, как военный профессионал, не сомневался, что немцы будут разгромлены.

Солдатская честь не позволяла Рокоссовскому воевать плохо. Он не считал возможным требовать от солдат, чтобы они стояли насмерть и умирали, компенсируя бездарность своих командиров. Он искал и находил военное решение, которое позволяло с блеском выполнить задачу без лишних потерь.

Он не выносил командиров, которые отдавали приказ: стоять насмерть! За этим приказом, по мнению Рокоссовского, стояла профессиональная беспомощность. Люди, которые в начале войны командовали Красной армией, не умели воевать. Они гнали солдат на смерть и грозили подчиненным расстрелом.

Еще до войны, командуя 15-й кавдивизией, Рокоссовский издал приказ:

«Обращая внимание всего начсостава на решительное искоренение случаев грубости и нетактичности по отношению к подчиненным, одновременно обращаю внимание и на недопустимость каких-либо послаблений воинской требовательности к подчиненным. Командир должен быть требовательным, настойчивым