Шрифт:
Закладка:
Море тем временем успокоилось и мягко плескалось у берега, пока я ожидал поезда.
На сиротливой скамейке, вообще-то, мне делать было нечего, так что я вышел из прохладного станционного здания на жаркий весенний солнцепек.
Я знал, что застану Марию Штейн дома, потому что она все еще не смела покидать квартиру и еду для нее покупали соседи.
Она открыла мне дверь с сигаретой в руке, в тренировочном, вытянутом на локтях и коленях темно-синем костюме.
И не узнала меня.
В последний раз она видела меня на похоронах моей матери.
До этих похорон я не видел ее пять лет, с тех пор как ее посадили; ее выпустили из тюрьмы чуть раньше, но она к нам не приходила.
А может, она притворилась, что не узнала меня, чтобы не нужно было со мной разговаривать.
Она провела меня в комнату, где они мучили друг друга всю ночь напролет; кровать была не застелена, и из окна была видна станция.
Мой отец, или человек, чье имя я ношу, говорил ей: ну хорошо, Мария, я все понимаю, ты права, я согласен, и единственное, о чем я прошу тебя, – выглянуть в это окно.
И прошу тебя не ради себя, просто я хочу, чтобы ты убедилась, что я действительно ухожу.
Ты сделаешь это, спросил мужчина.
Она кивнула, хотя не совсем понимала, что он имеет в виду.
Мужчина оделся, она надела в ванной халат, он без слов вышел из квартиры, а она подошла к окну.
Но перед этим она посмотрелась в зеркало, прикоснулась рукой к волосам и лицу – волосы были седыми и казались чужими, но кожа лица выглядела совсем гладкой, отчего она поняла, что нужно найти очки.
Она нащупала их под кроватью и теперь могла видеть мужчину вполне отчетливо.
По дорожке из мерзлого щебня, среди достигавших до пояса гнилых городских сорняков, в свете уличных фонарей на стылом рассвете, казалось, двигалось пустое пальто.
Первый снег в том году выпал лишь в январе.
И зрелище это наполнило ее радостью, ведь всю эту ночь, на смятой постели она повторяла, что все напрасно, что ничего не нужно, каждым вздохом, вскриком и прерывающимся дыханием заглушая в себе жуткий внутренний протест: нет, нет, она не может стать женой убийцы, не может и не желает.
Я останусь твоей любовницей, как и прежде, в этом я не могу отказать себе, но не более.
Мне нужно воспитывать двоих детей, но я сумасшедший, сказал он.
Нет, ничего более, мы можем наслаждаться друг другом просто, как животные.
Но он хочет не этого, сказал мужчина, входя в нее, уже не впервые за эту ночь.
И всю ночь на губах у нее было это слово, но она так и не произнесла его, сказав вместо этого: да какое мне дело до твоих детей.
Сынок, я могу сказать это только тебе, ему я сказать не посмела, что не могу стать женой убийцы.
И она повернулась так, чтобы мужчине не оставалось иного, как войти в нее еще глубже.
И знай, что всегда, я всегда была влюблена не в тебя, а в него, в него, и люблю его по сей день, его и никого больше.
Янош Хамар, в которого была так страстно влюблена Мария Штейн, через несколько месяцев уехал в Монтевидео, заняв пост временного поверенного посольства; а его светлый полотняный костюм так и остался у нас.
Была влюблена, влюблена в него, со стоном отвечала она на каждое его движение, всю жизнь любила только его, никого другого, и даже в тюрьме продолжала любить, потому и выжила, о тебе же даже не вспоминала, тобою я просто пользовалась.
Ну и пользуйся.
Да, да, просто пользовалась.
Возможно, что все происходило не совсем так.
Но достоверно одно: на рассвете перед Рождеством одна тысяча девятьсот пятьдесят шестого года мужчина, пройдя по темной тропинке, остановился у хорошо освещенной железнодорожной насыпи, в том месте, где пригородные поезда, заложив вираж, подкатывают к станции Филаторигат.
Стоявшая у окна женщина хотела было отвести взгляд, потому что смотреть уже было не на что, когда вдруг заметила, что мужчина развернулся и, наверное, отыскав глазами окно, что-то вытащил из кармана.
Это было его последнее желание: чтобы она увидела.
Он выстрелил себе в рот.
Она называла меня сынком, но говорила со мной как со взрослым и при этом не придавая значения тому, чей я сын.
По каким-то случайным ее словам я понял, что между ними произошло, и хотя точный смысл этих слов я распознал много позже, кое-какие детские впечатления уже тогда давали мне некоторое представление о той безнадежной любви.
Сынок, ты единственный, кому я могу сказать, ему я этого не сказала, что не могу стать женой убийцы.
Не могу стать вам мачехой.
И если есть все же какой-то бог, то он простит меня, потому что наверняка понимает, что такое честь.
Между прочим, он знал обо всем за два дня и мог бы предупредить меня.
Я конечно бы не сбежала, я сдалась бы сама, если б они попросили меня, я много чего для них делала; но не так, не такой ценой.
Моя мать зарабатывала на жизнь своим телом, сынок, была красавицей и при этом шлюхой, несчастной чахоточной пролетарской шлюхой, иногда продававшей себя за гроши, но все же она объяснила мне, что такое честь.
И если тебе этого не объяснили, сынок, то я тебе объясню.
Они ворвались, взломав мою дверь, вытащили меня из постели, вспарывали ножами обивку стульев, хотя кому, как не им, было знать, что у меня, которая отдала их конторе всю жизнь, они ничего не найдут, а ежели и найдут, то найдут такое, что свидетельствует против них; я отдала им всю свою жалкую жизнь.
Могла бы отдать, если бы был на свете какой-то бог, но его, увы, нет.
И за все, что случилось, кроме себя, мне винить некого.
Они надели на меня наручники, при этом нарочно разбудив своим шумом весь дом, чтобы знали, что даже гебешнице есть чего опасаться, завязали глаза и, пиная под зад, спустили меня с пятого этажа так, что на каждой площадке я считала лбом стены.
Забрали ее пасхальным утром, в тысяча девятьсот сорок девятом году.
А
