Здесь можно было бы рассказать кое-что о ночных парках, где под кронами темнота черней черного и где незнакомцы, в предвкушении сладких прикосновений, призывно сигналят друг другу вспыхивающими огоньками своих сигарет.

Это предел глубины, на которую мы способны погрузиться в себя, возвращаясь в животное состояние.

Трудно было решить, куда он смотрел, мне казалось, что на его шею.

Он был не пьян.

На подбородке чернело что-то вроде козлиной бородки, но, приглядевшись, я понял, что это были не волосы, а сам его остренький подбородок, обезображенный то ли каким-то изъяном, то ли жуткой кожной болезнью, то ли черно-лиловым кровоподтеком – результатом прицельного удара в челюсть или неожиданного падения.

Лицо Мельхиора не побледнело.

Но черты его, отражавшие полное безразличие к внешнему миру, все же как-то переменились, передавая резкую смену душевного состояния, и от этой неожиданной перемены мне показалось, будто он побледнел.

А еще по его изменившемуся лицу видно было, что, хотя этого пацана он не знает, он все же открыл в нем что-то очень важное для себя, что-то необычайно важное, что ужасает его и вместе с тем наполняет давно ожидаемой радостью, словно ему вдруг открылась спасительная идея или возникло неодолимое побуждение, но он старался, чтобы я этого не заметил, то есть владел собой.

Может ли человек в своей памяти достигнуть таких глубин, чтобы отпала сама надобность вспоминать?

И все-таки он себя выдал, потому что, метнув на меня быстрый и неприязненный, злой, бесконечно холодный взгляд, говоривший, что я здесь лишний, он, так, будто я совершил какое-то тяжкое преступление против него, тихим и низким голосом, едва шевеля губами, словно желая скрыть за ними смысл своих слов от вперившегося в него юнца, велел мне линять отсюда.

Что на его языке звучит еще более грубо.

Я подумал, что он мне мстит.

В чем дело, спросил я беспомощно.

Вали, говорю, утробно, на разжимая зубов, рыкнул он, а потом, сунув руку в карман, выудил сигарету и, ткнув ее в рот, двинулся к парню.

Тот стоял неподвижно, набычившись, приподнявшись на цыпочки, чуть подавшись вперед.

Я не мог ничего понять, и хотя этот новый поворот событий уже не был столь неожиданным, я почему-то был убежден, что дело кончится потасовкой; по станции, все еще безлюдной, гулял затхлый сквозняк.

Он подошел к нему совсем близко, почти уткнувшись в торчащую изо рта юнца тлеющую сигарету, и что-то сказал ему, отчего тот не только опустился на пятки, но, попятившись, сделал несколько неуклюжих шагов назад.

Мельхиор же не отстает от него, нависает над ним всем телом, и мне уже кажется, что теперь нужно защищать не его, а скрывшегося за его спиной мальчишку.

Они стоят, как два сумасшедших, один безумней другого, Мельхиор, побудительно, опять что-то говорит ему, на что тот, нерешительно отклонившись в сторону, с поспешной услужливостью выхватывает изо рта сигарету и дрожащей рукой дает ему прикурить.

Уголек, видимо, расшатавшись от судорожных касаний их сигарет, срывается и падает на бетон платформы.

Не обращая на это внимания, мальчишка начинает лихорадочно что-то тараторить, говорит он вполголоса, и единственное, что мне удается понять, это то, что он говорит о холоде, одубел, одубел, вновь и вновь раздается в гулком мраке станции.

Тут в тоннеле послышался рокот приближающегося состава.

И если до этого в поведении Мельхиора было что-то непостижимо маниакальное, то теперь неожиданно накатившая на него маниакальность вдруг куда-то девается.

Все кончено, была – и нет.

Он шарит в кармане, ссыпает в протянутую ладонь юнца несколько монет, поворачивается и с разочарованным видом устало бредет ко мне.

На ходу он швыряет под ноги свою сигарету и со злостью размазывает ее по перрону подошвой.

За считанные секунды, вместившие в себя все эти перипетии, он действительно побледнел и вернулся ко мне взбудораженным, униженным и убитым.

Я тем временем разглядывал мальчишку, разглядывал так, будто вид его мог что-то мне объяснить, а он, в свою очередь, опять приподнявшись на цыпочки, в одном кулаке сжимая доставшуюся ему мелочь, а в другом растирая погасшую сигарету, смотрел на меня так осуждающе, безутешно и укоризненно, как будто причиной всего происшедшего был именно я, и поэтому он вот-вот бросится на меня, собьет с ног и прикончит.

И в следующую долю секунды это едва не произошло.

Ну смотри же, смотри на меня своими гляделками, пытаясь перекричать грохот вкатывающегося на станцию поезда, во всю глотку орал он.

Ты думаешь, вы думаете, от меня можно откупиться.

Откупиться, орал он, у всех на глазах.

И словно стартующий спринтер, подавшись всем своим тощим телом вперед, рванулся к нам.

Времени на размышления не было.

В паузе между его воплями Мельхиор рванул на себя дверь ближайшего к нам вагона, втолкнул меня внутрь, прыгнул следом за мной, и оба мы, продолжая как завороженные смотреть на беснующегося юнца, попятились от него.

Вы думаете так заслужить прощение?

Мы пятились вглубь вагона; тем временем острый как бритва голос безумия метался над головами спокойно сидевших тут и там пассажиров.

Прощение за гроши не купишь!

Лицо, все в красных воспаленных прыщах, влажные, липкие и тонюсенькие, как у ребенка, светлые волосы и спокойные, нисколько не выражающие его безумную ярость голубые глаза.

Его устами кричал какой-то неведомый бог, которого он вынужден был повсюду таскать в себе.

И пока мы так отступали, ища убежища среди вскинувших головы пассажиров, из другого вагона со скучающим видом, держа руки на висевшей на шее кожаной сумке, вышла кондукторша и не спеша двинулась вдоль состава, при этом лицо ее оставалось совершенно невозмутимым, не реагирующим на эти жуткие вопли, заканчиваем посадку, говорила она нараспев апатичным голосом, хотя, кроме юного крикуна, на перроне не было ни души, заканчиваем посадку, и непонятно было, откуда берется в мире этот столь безупречный и столь постыдный порядок вещей.

Крикуна, преграждавшего ей дорогу, она попросту оттолкнула в сторону.

Потеряв равновесие, он шатнулся и, чтобы оставить на своем счету хоть маленькую победу, хоть что-то, какую-то сатисфакцию, которая на мгновение могла бы утешить его за все причиненные ему унижения, с размаху швырнул в уже закрывающиеся двери, швырнул нам в лицо – нет, не деньги, а размятую в кулаке, потерявшую свой уголек сигарету, но не попал в нас, и мусорные останки этой позорной сцены приземлились у наших ног.

Когда в мчащемся поезде люди наконец успокоились и перестали глазеть на нас любопытными, жадными до скандала, укоряющими глазами, желающими понять, что же мы сотворили с