Мельхиор не ответил.

Он стоял неподвижно, разгоряченный, бледный, скрывая свой взгляд за вцепившейся в поручень рукой, не желая даже смотреть на меня.

Но, наверное, нет людей настолько нормальных, чтобы их не могли затронуть слова сумасшедшего.

И трясясь в этом индустриальном грохоте, держась рядом с ним за поручень, я почувствовал, что и сам подступаю к границе безумия.

Колеса, рельсы.

Что на следующей остановке я молча выйду и покончу, покончу со всем, оставив все это на рельсах.

Но, как выяснилось позднее, у меня не хватило смелости даже проглотить таблетки.

Нет, то было не безумие и даже не грань безумия.

В те годы мне явно не хватало ощущения дали; каждое мое слово и каждый жест, все мои тайные вожделения, цели, стремления и намерения направлены были только к тому, чтобы найти удовлетворение, полное воплощение и, более того, искупление всех зол внутри или на поверхности других человеческих тел.

Да, да, мне не хватало именно ощущения дали, даже если это великолепная даль чуждого мне божества безумия, ибо то, что я ощущал в себе как безумие или греховность, говорило не о хаосе природы, а только лишь о смешных нелепостях моего воспитания и чувственных неурядицах моей юности.

Или, напротив, – даль милостивого, карающего, единственного, благодатного божества, ибо то, что мне мыслилось благодатью, было вовсе не великолепным божественным миропорядком, но плодом моих мелочных ухищрений, злобы и надувательства.

Я полагал, что могу исключить из своей жизни ощущение сверхъестественности, я был трусом, пасынком нашей эпохи, карьеристом собственной жизни и верил, что все тревоги и страхи, чувство отверженности могут быть смягчены или обойдены за счет некоторых качеств плоти.

Но можно ли разобраться в человеческих ближних делах, не понимая божественных дальних дел?

Дерьму до небес никогда не подняться, оно может только копиться и оседать.

Склонившись к нему, я шептал ему прямо в ухо, повторяя: что это было, ожидал ли он этого, спрашивал я упрямо, хотя лучше мне было бы помолчать и набраться терпения.

Наконец ему надоел мой шепот, и он достаточно громко ответил: ты же видел, я попросил у него прикурить, всего-навсего прикурить, и понятия не имел, что напоролся на идиота.

И я ощутил в себе мою сестренку, которую я с тех пор никогда не видел, ощутил в себе ее грузное тело.

Я казался себе таким домом, где все двери и окна открыты настежь, куда может войти, заглянуть любой человек, откуда бы он ни явился.

Ну хватит с меня твоей лжи.

На это он не ответил.

Ну раз ты не отвечаешь, сказал я ему, то на следующей остановке я выйду, и больше ты меня никогда не увидишь.

На что он качнул рукой, висевшей на поручне, и с размаху ударил меня локтем в лицо.

Весной, в Венгрии, глядя в окно, я любовался послеполуденным видом окрестностей.

А потом наступил день премьеры, когда после полудня вдруг повалил снег, мягко, густо и медленно, рыхлыми влажными хлопьями, которые временами шарахались и вихрились от порывов ветра.

Снег оседал на крышах, покрывал газоны в парках, дороги и тротуары, но торопливые ноги и шуршащие шины колес тут же изгаживали его слякотными черными полосами, следами, тропинками и ходами.

Мы шли с ним в театр.

Слишком ранним был этот белый снег; правда, наш тополь уже обронил с кружевной верхушки последние сухие листочки, но смыкающиеся кроны платанов на Вёртерплац стояли еще зелеными; а несколько часов спустя снег все же победил: весь город стал белым, снег облепил голые ветви, запорошил следы и тропинки и украсил белыми шапками просвечиваемые вечерней иллюминацией кроны платанов.

Поскольку она была единственной, кто остался в живых, в Будапеште я отправился к Марии Штейн, желая узнать, о ком из этих двоих мужчин я должен вспоминать как о своем отце, хотя на самом деле это было не так уж важно.

Прошлогодний бурьян достигал мне до пояса, а на ступеньках набережной, на жарком послеполуденном солнце прохлаждались раздетые по пояс люди.

Под ногами у них, кое-где заворачиваясь воронками, лениво текла вода, в которой, как в зеркале, дрейфовали уже зеленеющие на острове с судоверфью ивы.

То было не воскресенье, потому что с острова доносился скрежет, все шипело и лязгало, и огромные краны медленно поворачивали свои шеи.

Сперва, следуя по плотно утоптанной тропинке вдоль пригородной железной дороги, я отправился к станции Филаторигат; я знал, что тело моего отца сначала притащили сюда, где оно и лежало на скамье в зале ожидания до прибытия труповозки.

В зале станции было пусто, прохладно и пахло опилками, с помощью которых в помещении, видимо, производили уборку; когда я входил, у меня под ногами прошмыгнула наружу кошка; длинная скамья стояла у стены.

В окошечке кассы отодвинулась занавеска, и из него выглянула кассирша.

Спасибо, билет мне не нужен, сказал я.

Тогда чего я здесь делаю?

Я был уверен, что она тоже видела труп, а если не видела, то во всяком случае знала об этой истории.

Это не казино, а зал ожидания для пассажиров, и если я не собираюсь никуда ехать, то лучше мне подобру-поздорову убраться отсюда.

В конце концов я так и не осмелился спросить у Марии Штейн, кого же из этих двоих мужчин я должен считать отцом, и позднее я совершенно напрасно пытался разглядывать в зеркале свое лицо и изучать особенности своего тела.

Тем же самым, установлением физического происхождения и своей духовной идентичности, я занимался и в Хайлигендамме, стоя у зеркала в гостиничном номере, и моя нагота казалась мне чем-то вроде плохо сидящего на мне костюма; но полицейские барабанили в дверь вовсе не потому, что хотели что-то узнать об обстоятельствах исчезновения Мельхиора, а потому, что гостиничному швейцару, открывшему мне дверь в неурочный час, я со своей разбитой о камни физиономией показался подозрительным, и он позвонил в полицию.

К рассвету ветер утих.

Я же думал тогда лишь о том, что я должен навеки забыть Мельхиора.

Они попросили меня предъявить документы, я потребовал разъяснить причину их появления, но мне велено было собрать вещи, и меня отвезли в полицейский участок близлежащего Бад-Доберана.

Хотя снаружи был полный штиль, мне слышалось яростное беснование моря.

Сидя в промозглой камере, я решил, что, не считаясь с последствиями, я должен убить моего друга с помощью коридорного.

Когда же мне принесли извинения и вернули паспорт, рекомендовав при этом как можно быстрее покинуть страну,