было поддерживать иллюзию, что я та, за кого себя выдаю, и это подразумевало наличие корзинки с рукоделием и нескольких начатых вещей. Благодаря врачебному опыту руки у меня были проворные, но шитье было настолько скучным занятием, что я вечно откладывала его и бралась за книгу. В процессе подготовки мы прочли немало литературы этой эпохи, но, прибыв сюда, обнаружили, что множество романов кануло в историю. Зачастую они были ужасны и заслуживали забвения, но чтение представляли собой занимательное, потому что открывали нам глаза на многие реалии эпохи.

Живя здесь, я сшила две наволочки, четыре нижние юбки и полторы сорочки для Лиама — это была недельная норма для обычной женщины. Я достала незаконченную сорочку; сделать сборку в месте, где рукав стыковался с плечом, было непросто, но вполне мне по силам, если сосредоточиться. Тяжело вздохнув, я продела нитку в иголку и приступила к работе.

Осенью 1815 года Генри Остен, сраженный загадочным недугом, выпал из жизни на несколько недель, из-за чего не смог представлять сестру на переговорах с Джоном Мюрреем, который вскоре должен был издать «Эмму». Вероятно, именно болезнь отвлекла его от дел банка «Остен, Монд и Тилсон» в самый неподходящий момент, когда из-за экономических потрясений, связанных с окончанием войны с Францией, банки лопались по всей Англии.

Обо всем этом я узнала во время подготовки к миссии из писем Джейн Остен, отправленных сестре из дома на Ханс-плейс в середине октября. В одном из них она сообщает о «желчном приступе с лихорадкой», из-за которой Генри вернулся из банка раньше обычного и слег, а затем добавляет: «Он принимает каломель, а потому уже идет на поправку». Каломель — или хлорид ртути — в небольшом количестве оказывает слабительный эффект; в георгианскую эпоху все только и делали, что накачивались ртутью. Каломель не помогла. Письмо продолжается следующим днем — Генри все еще прикован к постели: «Это лихорадка — что-то не так с желчью, но в основном у него жар». Аптекарь к тому моменту уже успел навестить его дважды, сделав ему два кровопускания по двадцать унций каждое — еще одно популярное здесь средство от болезней.

Его болезнь в целом не имела особого значения: в любом случае его ждало выздоровление. Но если мы сумеем войти в его жизнь — Лиам в статусе близкого друга и врача, — то сможем воочию увидеть, как в начале 1816 года у Джейн Остен проявятся симптомы заболевания, которое убьет ее через полтора года. Еще одна важная задача — определить, что это за недуг. Иной мог бы счесть, что несколько столетий спустя это уже несущественно, но безвременная кончина Джейн веками терзала ее биографов и почитателей. Чтобы разгадать эту загадку, команде проекта нужен был врач — так я здесь и оказалась.

Болезнь Генри была для нас входным билетом в семью — вот почему нас отправили сюда в это самое время и в этих самых ролях. Но сумеем ли мы воспользоваться шансом?

Раздался стук, и я вскинулась от неожиданности — оказалось, что наш экипаж прибыл ко входу, а Лиам стоит в дверях.

— Я тут подумал — давай прокатимся, — сказал он мне, подойдя к подножию лестницы.

Я накинула спенсер[18] и спустилась, а Лиам тем временем отослал Уилкокса в конюшню. Он будет править сам, а значит, мы сможем говорить не таясь. Значит, ему есть что рассказать.

— Ну? — поторопила его я. Мы сидели на месте для кучера и были уже в относительно спокойной части Гайд-парка.

— Он сказал, что у него какие-то приступы, но обошелся без подробностей. Говорил только: «Мучительные желчные приступы, дорогой мой друг».

— Это, видимо, приступы рвоты. Он упоминал про рвоту? Как он выглядит?

— Слабый. Желтоватый.

— Он в постели?

— Сказал, что попозже встанет.

— Ты спросил, у него зудит кожа?

— Зудит. Он, похоже, удивился этому вопросу.

— Он много пьет, когда леди выходят?

— Не больше, чем другие.

— Но в ночь знакомства вы с ним оба мощно напились.

— Нехарактерно для него. Мы тогда так хорошо разговорились — пунш уходил бокал за бокалом.

— То есть напиться вдрызг он способен.

Это были скорее мысли вслух, но Лиам заметил:

— Тебя послушать — так это патология. Но для их жизни это норма.

— Ты спросил, не потемнела ли у него моча?

— Не спросил.

— Подозреваю, у него был жар. Он был горячий на ощупь?

— Я его не трогал.

— Ну, вид-то у него был лихорадочный?

Лиам не ответил.

— Он мог выглядеть потным или излишне румяным. Взгляд тоже, может быть, странный. Потускневший.

— Возможно, он и правда слегка раскраснелся, — немного помолчав, пробормотал Лиам. — Трудно сказать, кожа у него так пожелтела.

— А что у него со стулом? Есть заметные нарушения?

Лиам не ответил.

— И как выглядит его стул — ты сподобился узнать?

Снова пауза, еще длиннее прежней.

— Мне, как джентльмену, было неудобно задавать такие вопросы, — наконец сказал Лиам. Говорил он негромко, но прозвучало это недобро. — Иными словами, я забыл про одиннадцатый пункт из твоего обширного списка вопросов. Но если бы даже и вспомнил, то спрашивать об этом не стал бы. — Помолчав, он добавил — еще злее: — Так что на этом все.

Мы все еще были в парке и ехали на север, но при первой же возможности, сразу за резервуаром, Лиам увел экипаж налево, а потом еще раз налево. Я отметила этот факт, но значения ему не придала, поскольку была погружена в размышления о возможном диагнозе Генри Остена, который мне нужно было поставить с чужих слов, и дивилась Лиаму. Эти тихони — нет на них надежды. Подняв голову, я с удивлением осознала, что мы выезжаем из парка, но с южной его стороны. Лиам свернул налево к Найтсбриджу, а потом выехал на Слоун-стрит.

— Разве нам сюда? — спросила я. По парку кататься куда приятнее, чем по улицам. За площадью Слоун-сквер смотреть особенно не на что: там есть Королевский военный приют — сиротский дом для детей солдат, погибших в сражениях с Наполеоном, за ним — большой мрачный госпиталь с удобно расположенным рядом кладбищем, чуть дальше — Ранелах, бывший публичный сад, ныне закрытый и заброшенный. Путь обратно на Хилл-стрит будет долгим. — Зачем ты сюда поехал?

Лиам не ответил, но я все поняла, когда мы вывернули на площадь Ханс-плейс.

— Ты что, опять к Генри Остену собрался?

— Похоже на то.

— Для визитов уже поздно — сейчас, наверное, около пяти. И ты сегодня там уже был.

Лиам не удостоил меня ни взглядом, ни ответом, но, судя по натяжению жил на шее и гулявшим желвакам, в нем кипела злость. Меня вдруг пронзила мысль, что, если он решит упечь меня в лечебницу для душевнобольных, запереть дома или поколотить, закон будет на