Голова у него кружилась, словно он был пьян. Потом, оставшись в одиночестве, он даже не мог вспомнить, как он упросил ее не исчезать из его жизни, как получил разрешение увидеть ее еще раз…

Последующие встречи уже не были столь напряженными. Ни о тайных агентах, ни о выстрелах Tea больше не упоминала. Никос развлекал ее рассказами об Александрии; он пел ей арабские песни. Как-то раз он пошел на базар и принес пряности, стручки фасоли, овощи и баранину и в ее маленькой кухне приготовил то, что сам назвал «средиземноморским ужином». Нельзя сказать, что он кого-то поразил; Англия усеяна восточными ресторанами: китайскими, индийскими, таиландскими… Но мясо, приготовленное Никосом, было и впрямь превосходным; кончилось тем, что Tea возложила на него ответственность за подготовку уик-эндов, к большому удовольствию университетских гурманов, ее друзей и коллег.

В дополнение к этим трапезам Никос потчевал собравшихся музыкой. Он познакомил Тею и ее друзей с репертуаром своей сестры, вспоминая то, чему научился в Берлине, перемежая все это с запомнившимися ему с детства мелодиями Александрии и Бейрута. Для всей компании было приятной неожиданностью то, что гость из Мадрида оказался родным братом прославленной Кристины Вассилидис. Кто-то раздобыл ее пластинку, и Никос мог оценить то, что проделывала его сестра с хорошо известными ему песнями далекого детства. Современные западные ритмы врывались в многовековые напевы Востока, задевая в людях струны, о которых они за прошедшие столетия успели позабыть. Эта музыка была прекрасна. Никос начал было объяснять что-то собравшимся в комнате, но через минуту понял, что его никто не слушает и надо начинать все сначала. Можно было на этом завершить попытку связать в их умах Восток с Западом, но Никосу хотелось донести до всех важность этой мысли, этого явления: корни, общность культур… открыть им глаза на свет, пробивающийся через столетия с берегов Средиземного моря. Это была его тема, его идея; это было очень важно.

Похоже, это было важно только ему. Несколько таких вечеров он делал попытки вернуться к этой теме вновь и вновь. Реакция была та же, что и у критиков, писавших о его книге: в глазах слушателей он был восторженным романтиком с южных окраин цивилизованного мира — немного анализа и избыток восточной чувствительности. Но человек он был славный, это признавали все. И готовил великолепно.

Tea видела все это и сочувствовала ему. Как-то раз, когда они остались вдвоем, она решилась немного его утешить. В ее христианской крови, сказала она, сплелось столько невероятных линий, что временами она и сама не знает толком, кто она — южанка или северянка. По отцу она принадлежала к тем еврейским семьям, которые после изгнания евреев из Испании в пятнадцатом веке нашли убежище в Англии. Одно это, по ее мнению, помогало ей понять теорию Никоса о переплетении северной и южной культур. В ней его идея, сказала она, находит отклик, она ей близка.

Никос был тронут. В каком-то порыве он схватил ее руки, прижал к своему лицу и поцеловал, шепча слова благодарности. Он благодарил ее, как благодарят врача, спасшего твою жизнь.

— Спасибо, — повторял он вновь и вновь. — Спасибо.

— За что? — спросила Tea, не делая попытки высвободить руки.

— Я схожу с ума, — сказал Никос. — Tea, я схожу с ума…

Она рассмеялась чуть-чуть жестче, чем хотела бы.

— Еще один сумасшедший, — сказала она. — Боже, ты посылаешь мне одних умалишенных. За что?

В тот же день она рассказала Никосу — в достаточно осторожных и туманных выражениях — о письмах, которые она вот уже восемь лет получает от некоего незнакомого человека, он относится, похоже, к разряду сумасшедших, но таких, которые не потеряли при этом ни очарования, ни ума. «Ни красоты, — добавила она вдруг с нескрываемой гордостью. Она так и сказала: — Он также очень красив».

— И ты решила, что он — это я, — сказал Никос с горечью, и лицо у него было, как у ребенка, который вместо ожидаемого подарка получил взбучку.

Tea, видя его отчаяние, снова не удержалась от смеха.

— По-моему, тебе не на что обижаться. Ведь я же сказала: «Он тоже красавец».

Никос подошел к ее письменному столу и взглянул на снимок человека, снимок, на который он обратил внимание еще тогда, когда впервые переступил порог этой комнаты. И то, что он увидел, подсказало ему: сердце Теи отдано этому, другому. Он долго не отводил взгляд от фотографии. Потом сказал:

— Не нахожу между нами ни малейшего сходства. Как тебе могло прийти в голову, что это я?

— Все это очень запутанно, — пробормотала Tea.

— Нет! Нет, Tea! — Никос почти кричал. — Нет! Этого не может быть. Ты с твоим острым умом… ты проста и бесхитростна… ты, которая прекрасна, как богиня… ты не можешь обманывать себя. Все должно быть просто… Tea, любимая… расскажи мне, что случилось… что гнетет тебя?

Но Tea только качала головой. Она не знала, что сказать. Никос ошибался — это было не просто. Она не может объяснить, не может сказать, в чем тут дело. Может быть, когда-нибудь… но, нет, не сейчас, в будущем она попробует рассказать ему поподробнее.

Когда семинар закончился, Никос написал в Мадрид, что по ряду важных причин его возвращение откладывается. После этого он снял комнату неподалеку от университета и сообщил Тее, что оттуда никуда не двинется. Так началась эта жизнь: по субботам они совершали короткие путешествия на ее машине, по воскресеньям большую часть дня Tea проводила за письменным столом, готовясь к занятиям предстоящей недели, а воскресные вечера посвящались «средиземноморскому ужину» к огромному удовольствию всей компании — ради кулинарных талантов Никоса они готовы были каждый раз слушать лекции, посвященные возрождению средиземноморской цивилизации. Все это сопровождалось исполнением греческих, арабских, испанских и неаполитанских песен.

Когда подошла пора каникул, Никос пригласил Тею совершить с ним путешествие на юг, «домой», как он называл это, напомнив ей, что, по ее же словам, она пусть даже косвенно, но тоже относится к «его» семье народов.

— Я хочу, — сказал он, — выкопать фиалку из северной теплицы и посадить ее снова среди скал ее далекой прародины, на склонах Ливанских гор.

— А что, если фиалка не захочет, чтобы ее пересаживали, — засмеялась Tea и показала Никосу язык.

— Если ты еще раз… еще раз сделаешь это, — сказал Никос, поддаваясь на провокацию, — то я…

— Что — я?

— Я не выдержу и наброшусь на тебя… и будь что будет.

И Tea снова показала ему язык…