– Когда ты приезжал к нам?

– Осенью. Ты в школе был.

– Мне, значит, уже шестнадцать исполнилось. Бабка наша с тобой ведь померла в ту же зиму. Вот оно как… А я думаю, чего вдруг отец собрался вмиг, как только я восьмилетку окончил, – и в город! Бежал, значит, от старшего сына. Зря он! Я всегда брата хотел.

– Так испугался, что расскажу тебе о маме… то есть о нас с мамой, – вдруг смутился Алексей.

«Чуть не проболтался! Ай-ай… дядя Леша! Интересно, что же все-таки произошло с его матерью? Правда ли, что бабка Агафья могла отравить любовницу сына? А мать Семочки почему повесилась? Или не сама она? И кто же помог? Никодим? Или Агафья довела невестку до самоубийства? Да… если сам дед не расскажет, как было, никто не узнает. А старик никогда правды не откроет, нечего и пытать! Алексей же может только бабские сплетни передать», – размышляла я, пока все молчали.

– Марьяша, отнеси деду в комнату обед, не сочти за труд, – я и не заметила, как мама приготовила поднос с едой.

– Да, конечно.

Руки были заняты подносом, постучаться не получилось. Легко толкнув дверь ногой, я застыла на пороге. Дед Никодим, этот «нехристь», как о нем говорила бабушка Евгения, стоял на коленях перед кроватью и бормотал молитву. Перед ним на пикейном покрывале, прислоненная к крепко взбитой пуховой подушке, стояла икона Казанской Божьей матери.

– Проходи, Марья, неча столбом стоять, – Никодим тяжело поднялся с колен. – Еду на стол поставь. Эк, как ты на меня зыркаешь! Что, думала, в Бога не верую? Зря.

– Мне-то какое дело! – буркнула невежливо я, освобождаясь от подноса.

– Не ври мне. Удивилась ты, вижу… думаешь, нехристь я? Та нет, крещеный… – он махнул рукой. – Только не младенцем, а в годах уже крещенье принял. И так-то оно правильнее будет. Кому-то веру с детства, как кол, в башку вбивают. Дитя еще несмышленое, а его – в купель с головой. Поп кадилом помашет, молитву пробубнит, крестик на тонкую шейку – ну и ладно, христианин новый в мир пришел. А кто ему, попу, такую волю давал – выступать от имени Бога? Сам-то он так уж безгрешен? Или прощение себе вымолил? Вот в чем соль… Ребенок этот растет, вокруг него и радость, и грязь, и неправедные люди, с которыми ничего плохого не выходит, и такие, что живут по законам божьим, а с ними беда за бедой. И начинаются у него сомнения. И кто б ему объяснил, почему так? Он – к попу, а тот – молись и кайся за мысли грешные. Наложит еще на него епитимью. А за что? В чем вина дитя? В том, что из стада безропотного выбился, думу головой думает. Бог нам мозги зачем дал? Мыслить и правду искать. А поп ему – кайся! Вот так и вера заканчивается, больше подросшее дитя к нему не пойдет. А куда ему податься? То-то и оно, что только на улицу, к таким же, кто разуверился.

– А родители?

– А отец с матерью заняты всегда, им уже не до веры. Да и не знают они сами зачастую, что дитю сказать. Так что к вере прийти надо самому, к вере в создателя, в справедливость его. И не насильственно, а когда он, создатель, сам подскажет. Часто строго, даже сурово, но по-отечески, чтоб дошло. Тогда и храм свой найдешь, и духовника, и крест примешь с пониманием, да и молиться станешь с умом, а не по чьей-то указке.

– И когда же ты к вере пришел, дед Никодим? Давно ли? – не сдержала сарказма я, но тут же устыдилась – старик сразу как-то сник.

– Не твоего ума дело, Марья. Мое это, личное. И за смертные грехи свои ответ держать буду не перед Семкой и Лешкой или их матерями, а перед Богом. Все, иди. И не болтай лишнего там!

Я вышла, слегка ошалевшая от исповеди деда Никодима, плотно прикрыла за собой дверь и направилась не в гостиную, где находились все, а на кухню. Мне было как-то не по себе, словно заглянула я в замочную скважину, а там… что – там, я не придумала, но ощущение от приоткрывшейся тайны было двояким. С одной стороны, я была даже рада, что дед Никодим оказался человечнее, чем я считала. С другой – он косвенно подтвердил, что за ним водятся смертные грехи. Наверняка говорил он о жене и любовнице, сыновья-то живы и здоровы. И как мне быть? Молчать, как приказано, или рассказать о своих подозрениях отчиму?

Что изменится, если расскажу? Семочка станет переживать, доверится маме, та начнет его жалеть. А старика-отца он даже не попрекнет. Может быть, только с Алексеем поделится.

Я решила пока молчать. К тому же все, о чем говорил дед Никодим, мне казалось спорным. Меня, как я знала, крестили в раннем детстве, но я относилась ко всем церковным обрядам как к некоему театральному действу. И Ванькино венчание в местной церкви было данью моде, не более того. Красивый обряд, на мой взгляд, совершенно лишенный смысла. Да еще и щедро отсыпанные отчимом в карман одеяния батюшки денежные знаки вызвали во мне брезгливое чувство. Я, помню, поймав виноватый взгляд Семочки, отвернулась. В вопросе отношения к церкви я с дедом была полностью согласна. Но вот в том, что грехи можно замолить и получить отпущение, он заблуждался. Оттого, что из-за войны взрослых дядек гибнут невинные ангелы – дети, мне слабо верилось и в божью справедливость. Так что мое отношение к вере ограничивалось попытками напрямую обратиться к создателю, чаще всего – неудачными.

Я уже хотела было вернуться в гостиную, как услышала звонок домофона. Увидев на экране лицо Москвина, я нажала кнопку и поспешила на крыльцо встретить майора.

– Добрый день, Марья.

– Да не очень, – зачем-то ответила я, но тут же улыбнулась, извиняясь, и впустила Москвина в дом. – Проходите. Обедать будете? – попыталась я сгладить неловкость.

Игнат вновь был одет как рекламная модель из каталога, на этот раз фирмы «Найк». И по-прежнему в этот образ не вписывалась потрепанная псевдокожаная папочка.

– Спасибо, но откажусь. Я за вами, Марья Семеновна. Задержан человек, который удирал от вас на лодке.

– Мне нужно его опознать? – догадалась я.

– Да. Я вас жду в машине. Обязуюсь после доставить обратно к воротам этой усадьбы.

– Не стоит, я закажу такси, мне нужно домой.

– Как скажете, – холодно согласился Москвин.

Я отвернулась, чтобы скрыть от