будет пробуждать вас обоих к новым страданиям, и послед­ний свет вечерней зари никогда не принесет вам покоя. Ты лишишься всего, что в тече­ние стольких лет успел скопить тяжелым трудом, а твоя нежная дочка, для которой ты и сеял, и жал, станет протягивать то­щую руку для милостыни, если не захочет кормить и тебя и себя своею молодостью... Слышишь, старик?

А этот старик сидит точно преступник под пыткой, между тем как помещик бе­шено ругается над ним; все нервы несчастного страшно напряжены; все ткани его жиз­ни сжигаются медленным огнем. Впереди не видно ни малейшей надежды... Где найти средство смирить гнев, похотливость и мсти­тельность всесильного господина?

— Даю вам время только до завтра, — ска­зал помещик, вставая, — или Башенька придет ко мне, или я исполню свое слово. Де­лайте, как знаете!

— Ясновельможный господин — отвечал Яков, и слезы покатились по его лицу — если ваша воля непоколебима, если вы не хотите сжалиться над стариком, стоящим на краю могилы и над ребенком, единственное пре­ступление которого составляет его доброде­тель, — то делайте с нами, что вам угодно. Я близок к смерти; небо скоро избавит меня от страданий и нищеты, — а дочери моей оно пошлет силу и смирение в несчастье, безропотную покорность воле Божией!

— И так, нет?

— Нет, господин помещик, нет и нет!

В эту минуту дверь соседней комнаты отворилась и Башенька тихо вошла. По-видимому, она молилась, и это укрепило ее: крас­ные от слез глаза её сухи, и вся она го­раздо спокойнее, чем можно было ожидать, судя по удару, поразившему ее. С глубокой любовью обняла она старого отца.

— Да благословит тебя Бог, батюшка, — сказала она, — да ниспошлет Он тебе силу и терпение в несчастье, которое ожидает нас. Наше временное довольство разрушено, но вечное спасение наше упрочено.

Весь дом задрожал, когда помещик за­хлопнул за собою дверь. В бешенстве вы­шел он из этого дома, в котором до сих пор обитали мирное счастье и довольство и куда теперь проникли скорбь и слезы. Пение птичек в клетках, благоухание цветов на окнах, яркий свет солнца на небе — все это кажется горькою насмешкою над страданием несчастного старика и его дочери, которые оплакивают внезапно разрушившееся счастье, оплакивают свою судьбу, отданную ими на произвол человека, для которого нет ниче­го святого, кроме его воли, и который ниче­му не повинуется, кроме своих страстей.

Единственный дом в обширной деревне, в котором люди сытно ели и мягко спали, в комнатах которого можно было увидеть веселое лице и услышать веселый голос, — сделался теперь, подобно всем остальным избушкам, приютом безотрадного горя.

Когда в деревне все стихло и стемнело, и усталые крестьяне вползли в свои хижины, чтобы найти во сне покой и забвение, Яков Ашкеназ, оставив дочь в темном углу её комнаты, отправился к церкви.

К ней примыкал небольшой кирпичный домик, сквозь закрытые ставни которого про­бивался в это время на улицу свет. Тут жил священник. Яков вошел в комнату. Священник сидел за ужином в кругу своего семейства, как патриарх среди своего пле­мени, Восьмидесятилетняя жизнь убелила его голову и бороду. Почтенное лице, честный и открытый характер, неистощимая доброта, неутомимое терпение и строгая нравственность заставляли всех, прибегавших к нему за советом, смотреть на него как на отца.

Когда отворилась дверь, священник засло­нил рукою глаза, чтобы лучше рассмотреть вошедшего.

— Яков Ашкеназ, кажется? — спросил он свою жену.

Но у неё зрение было еще слабее, чем у мужа, и прежде, чем она хотела обратиться с таким же вопросом к одному из своих внуков, гость стал уже подле самого свя­щенника.

— Точно, Яков, — сказал старик. — Вы у нас редкий гость. Какими это судьбами? Дай­те-ка ему место, дети. Дмитрий налей чаю... С ромом или без рому, Яков? Да садитесь же! Что это вы такой печальный? Уж не случилось ли, упаси Господи, какое-нибудь несчастье?

— Да, батюшка, страшное несчастье по­стигло меня.

— Несчастье? Ваша дочь здорова, дела идут хорошо, — что же может так печа­лить вас?

— Случалось ли вам, батюшка, видеть, как поле, закрытое густыми и золотыми ко­лосьями, в одну минуту побивается градом, который налетает совсем внезапно, неожи­данно?

— Да, небо не посылает парламентеров, не вступает в предварительные переговоры, когда собирается разгромить кого.

— Верно я тяжко согрешил против не­го! Скажите, за кого вы меня считаете?

— Я не понимаю вас.

— Скажите мне, кто я таков?

— Да кто? — сказал священник, улыбнув­шись — Яков Ашкеназ, счастливый отец, хороший и богатый корчмарь, добрый чело­век, которого я люблю и уважаю.

— Ах, всем этим был я до сих пор. — Но завтра, когда вы будете лежать еще в по­стели, я буду ничто иное как нищий, беспри­ютный бродяга, обязанный просить милостыни; все мое состояние будет заключаться в му­чительных днях и бессонных ночах, в скорби и воспоминаниях прошедшего, разби­того счастья?

— Яков, вы пугаете меня... Что с вами?

Священник кивнул своей семье, она тотчас же вышла из комнаты и оставила Якова и священника наедине.

— Что же случилось, Яков?

— В один час произошла самая печаль­ная перемена! О, моя дочь, моя бедная дочь! Я сам стар и не привык нежиться, у ме­ня еще здоровые руки и здоровые нервы, и если мне придется прожить еще несколько лет в лишениях и горе — это еще небольшое не­счастье... Но моя дочь! Скажите, батюшка, можете вы себе представить мою Башеньку просящею милостыни у чужих дверей или прислуживающею чужим людям, после того довольства, в котором я ее воспитал?

— Но вы бредите! — с испугом сказал свя­щенник.

— К несчастью, нет.

— Так объясните мне все, успокойте меня.

— Нравится вам моя дочь, батюшка?

— Конечно, нравится.

— Ну, она нравится тоже нашему поме­щику.

— Что же дальше?

— Вы не догадываетесь? вы старый и бла­гочестивый человек, а наш помещик — сорока­летний безбожник. Что же, вы все еще не понимаете? Башенька имеет несчастье быть красивою; помещик хочет пользоваться ею, пока ему не вздумается жениться. Он обе­щает отпустить ее как скоро в дом войдет новая помещица, и за это предла­гает мне деньги и дом. Надеюсь, что хоть теперь вы поняли.

— К сожалению, слишком хорошо по­нял. Ну, а что же она?

— И вы можете спрашивать?

— Башенька отказывается? Стало быть, ни­щету и тяжелый труд она предпочитает зва­нию наложницы важного господина?

— А вы