Напрасно стучится приезжий в ворота, дверь, окна, напрасно зовет по именам преж­них обитателей дома, — никто не отвечает ему. Приезжему становится страшно, холодный пот выступает на его лице, он едва дер­жится на ногах от мысли, что тут случи­лось или преступление, или несчастье.

Крестьянка проходит мимо. Незнакомец подходит к ней так быстро и в таком волнении, что она вскрикивает от испуга.

— Где здешние хозяева?

— Там, — отвечает крестьянка, указывая на дом священника, и поспешно уходит.

Приезжий старается прийти в себя и быстро направляется к церкви.

Какое свидание! Судьбы Божии неисповеди­мы! Человек, оставивший семейство старого еврея с оскорбленным сердцем и разрушен­ными надеждами, является теперь ангелом-спасителем этого самого семейства, светлою звездою во тьме их печали; к нему обраще­ны теперь, их надежды, в нем видят они свое избавление.

Радостные приветствия, слезы, рукопожатия, обещания, проклятия тирану, угрозы... Старый священник стоит тут же и наслаждается этою семейной сценой; она — его дело, дело мира и примирения.

Бешенство овладело Иосифом, когда он узнал о случившемся, глаза его засверкали, губы задрожали, кулаки сжались; он не мог сидеть на месте и в сильном волнении хо­дил по комнате.

— Я пойду туда! — вскричал он наконец, — Куда?

— В господский дом.

Башенька быстро поднялась с места и, положив руку на плечо Иосифа, бешенство ко­торого испугало ее, сказала:

— Нет, ты не пойдешь туда теперь; я умоляю тебя не делать этого.

— Она права, — заметил священник, — когда человек хочет подействовать на другого, то прежде должен овладеть собой.

— Хорошо, я подожду — сказал Иосиф — хотя пол горит у меня под ногами, а серд­це так и хочет выскочить из груди. Неу­жели же в России нет закона? Неужели эти знатные господа могут распоряжаться людь­ми, как стадом скотов? Я был солда­том, я привык к дисциплине; я научился уважать высших по чину и званию, но знаю, что и для этих высших существует закон, что произволу их поставлены границы. А тут в деревне тиран изрезывает нас в куски, высасывает нашу кровь — и мы молчим! Если б царь знал, сколько человеческих существований попирается этими дворянами на обширном пространстве его государства, он положил бы конец рабству и дал бы свободу несчастным, окропляющим чужую землю своим потом и своею кровью!

— До Бога высоко, до царя далеко! — ска­зал священник. — О, если бы можно было го­ворить и если бы этот голос доходил до золотого дворца нашего доброго царя! Но придет время, когда нас станут слушать, когда угнетенные вздохнут свободно, а притесните­ли умолкнут, когда несчастные крепостные назовут своею землю, которую они теперь обрабатывают, как бессмысленные скоты, голодая, перенося побои, когда в широком русском царстве спадет ярмо с двадцати­ пяти мильонов людей, поставленных на степень животных. Произвол помещиков сгнил, — он рухнет, и этим закончится время позор­ного рабства. Резкие преграды, отделяющие теперь одно сословие от другого, уступят духу времени, и все общество сольется в одну великую семью. Я не доживу до этого, но воз­радуюсь в могиле, и дух мой будет посе­щать эти хижины, в которых обретет он более счастливое поколение!

На другой день, после томительно проведенной ночи, долгой, как боязливое ожидание, Ио­сиф встал с постели, надел лучшее платье и отправился в господский дом, сопровождаемый благословениями достойного священника и по­желаниями двух несчастных, наиболее заинтересованных результатом его свидания с по­мещиком.

Несколько праздных лакеев из крепост­ных расхаживали перед большим, неуклю­жим домом и забавлялись тем, что травили собаками крестьян, проходивших на тяжелую работу мимо господского дома. Собаки налета­ли на несчастных и как будто знали, что могут безнаказанно рвать их платье и ку­сать их тело. Чем громче кричали эти бед­ные люди, тем нахальнее хохотала вся эта сволочь, облеченная в пестрые ливреи.

Появление Иосифа, которого воинственная наружность произвела впечатление на лакеев, положило конец этой дикой забаве.

— Дома г. Голосов? — спросил Иосиф. — Можно его видеть?

— Потрудитесь подняться наверх, налево по коридору, — там вам скажут.

Иосиф медленно пошел по лестнице. На­верху он остановился, чтобы привести в по­рядок мысли и припомнить все, что он хо­тел сказать тирану для смягчения его сердца. Он слишком хорошо знал, что от этого свидания зависела судьба дорогих ему людей; он знал также, с каким человеком при­ходилось ему иметь дело.

У двери передней стоял слуга. Чтобы по­действовать на него сразу, Иосиф принял самое гордое выражение лица, и спросил:

— Дома барин?

Слуга утвердительно кивнул головой и про­пустил гостя.

Иосиф вошел.

Первая комната была пуста. Во второй, спи­ной к дверям, сидел за ломберным сто­лом помещик; он упражнялся в перета­совке карт, передергивании, шулерской сдаче и тому подобных фокусах. Испуганный сту­ком, он быстро вскочил со стула и окинул взглядом пришедшего. В одну минуту они узнали друг друга и оба вскрикнули от страха; один прислонился к столу, другой сделал несколько шагов к двери... С минуту дли­лось томительное молчание.

Еврей первый пришел в себя. Быстро со­образил он все и составил план своих действий; противник его еще не оправился от смущения, когда он стоял уже вооружен­ный и совершенно готовый к битве.

— Господин полковник, — начал он.

Эти слова как кинжал поразили помещика; он вытянулся во весь рост, как будто готовился защищаться; бледность, покрывшая его лице, изобличала происходившую в нем борьбу.

— Вы ошиблись, — сказал он наконец, — кто вы такой и что вам угодно?

Иосиф был уже совершенно спокоен и по­лон сознания своего превосходства.

— Я отставной унтер-офицер седьмого волынского пехотного полка и пришел поздо­роваться с моим полковником, — отвечал он.

— Кто же здесь полковник? — крикнул по­мещик.

— Роман Васильевич Конопков.

— Ну, так ступай ко всем чертям, у которых ты можешь найти твоего Романа Конопкова. Здесь живет помещик Голосов, вла­делец деревни Милятино.

— Ваше высокоблагородие, — сказал Иосиф совершенно спокойно, — я тем более убежден, что вы мой бывший полковой командир, что вы, по вашей обычной рассеянности, забыли, кто вы такой и принимаете себя совсем за другого. Этой рассеянностью вы ведь всегда изволили отличаться; я хорошо помню, что она заставляла вас часто подменивать карты в игре с господами офицерами.

Помещик побледнел как смерть и по­смотрел на стоявшего перед ним человека, как будто хотел убить его. Но тот, нисколько не смущаясь и сохраняя прежнее спо­койствие, продолжал:

— Точно также, только по рассеянности, не­редко забывали вы платить жалованье вашим солдатам