— Чем ты здесь живешь! Здесь у тебя поместья есть, что ли? Или промысел какой, фабрики? Тот же Бог живет и там. Здесь я торгую картофелем и луком, там я буду торговать винными ягодами и финиками. — Твой Псалтырь, твоя Мишна и Кадиш стоят там столько же, сколько и здесь. Не будет у нас иногда чего есть — мы и будем голодать, как и здесь. Бояться нам нечего. Возьмем с собою нашу бедность и наших детей — и странствуем!

— Да, Гитель, но с домом что мы сделаем?

— Вот, видишь ли, дом то мы можем от­дать братству. Пока живы будем, оно будет высылать нам доходы с него, а когда мы умрем, дом за ним останется, и оно за это поминки по нас справлять будет.

Корабли, отправляющиеся на Восток, к колыбели человеческого рода, часто везут та­ких переселенцев. Это не те здоровые лица, которые отправляются в новые части света для отыскания себе свободного куска земли, чтобы обработать его своим трудом и при­лежанием. Нет, это люди большею частью старые и дряблые, давно готовые проститься с жизнью, и предпринимающие это путешест­вие единственно в интересе души, чтобы уме­реть на земле, где некогда процветало и похо­ронено величие Еврейского народа, где каждая развалина, каждый холм, каждая, пещера свя­заны с священными воспоминаниями, где кед­ры Ливана навевают священные сказания, пе­реходившие из рода в род, где некогда Евреи имели свой храм, своих жрецов, сво­их царей и полководцев, и все отрасли их могущественного племени жили в братском единстве!

БАШЕНЬКА

На дворе стоит август. В деревне все точно вымерло. Все, кто только может рабо­тать, мужчины, женщины, едва вышедшие из детства юноши, все погнаны вооруженною рукою управляющего на поле и в лес, жать и колоть дрова. В нищете и голоде люди прово­дят здесь жизнь среди окружающего их изо­билия, отдают последние силы за кусочек хлеба, за горсть гороха. Бедные до последней степени, они составляют богатство своего по­мещика. Их имущество и кровь, их дни и ночи, труд и доход с него, умственные и физические силы — все это собственность чужого человека, за которым закрепил их закон. Он может отдавать их в наем и прода­вать, дарить и проигрывать в карты, как неодушевленный и лишенный всякой воли пред­мет. Семейные узы для них не существуют; они живут жизнью пресмыкающегося червя­ка, но терпят все молчаливо. С самого ран­него детства приученные к лишениям, само­отречению, безмолвному страданию, воспитан­ные в слепом повиновении, запуганные бесчеловечною строгостью, эти несчастные кре­постные томятся до конца своей жизни, не видя ни одной радостной, светлой минуты!

В настоящую минуту все они в поле и в лесу; в деревне, которая кажется вымер­шею, осталось только несколько дряхлых стариков и еще неспособных к работе детей. низенькие глиняные избушки, с обветша­лыми соломенными крышами и маленькими оконцами, пусты; из труб не подымается дым, в стойлах не ржет и не мычит ни одно животное, нигде не слышно детского хохота, старики сидят точно немые; какой-то томительный страх по-видимому останавли­вает всякие звуки, подавляет всякое выра­жение радости и веселости.

Страшною угрозою смотрит на деревню с соседнего холма господский дом; там живет всемогущий повелитель, произвол которого не имеет пределов.

Вот с этого холма спускается высокий мужчина в охотничьих сапогах, коротком охотничьем сюртуке и с длинным хлы­стом; впереди его резво бегут две борзые собаки. Крестьяне, попадающиеся ему на встре­чу, кланяются до земли. Гордый помещик не удостаивает их даже взглядом и медленно проходит безмолвную деревню. На конце её стоит большой дом. Цветы, растущие пред ним, певчия птицы в клетках, висящих на белых стенах, чистота, опрятность и не­которого рода изящество — все это представ­ляет резкий контраст с унылым видом всего села.

Этот дом — трактир. Тут живет Яков Ашкеназ, старик, имеющий кое-какие деньжонки и прелестную дочь.

Пред домом работник роет водосточную канаву. Увидев помещика, он оставляет заступ, снимает шапку и низко кланяется.

— Дома хозяин? — спрашивает помещик.

— Никак нет.

— Где он?

— На мельнице.

— А Башенька?

— Дома.

Помещик входит в дом и открывает дверь в комнату, где сидит за работой мо­лодая, цветущая девушка; при виде неждан­ного гостя она встает с видимым испу­гом. Он бросает шляпу и хлыст на ди­ван, сам садится тут же и, протянув но­ги на стоящий подле дивана стул, начинает разговаривать с девушкой, щеки которой го­рят. а руки дрожат. Она стоит как пре­ступник пред судьей, склонив голову и по­тупив глаза.

— Я писал к тебе, Башенька — говорит помещик. — Получила ты мое письмо?

— Получила-с.

— Отчего же ты не пришла в мой дом?

— Что я стала бы делать там?

— Хозяйничать, пока я не женюсь во вто­рой раз.

— Я не способна вести хозяйство в боль­шом доме, и притом мой отец — один.

— Да и я тоже один. Я отдам хозяйство в твое полное распоряжение; переходи ко мне, разыгрывай барыню, коли это тебе лучше нра­вится, — но так или иначе, ты должна остать­ся у меня. Я хочу этого во что бы то ни ста­ло. Тебе будет хорошо; я выпишу для тебя наряды из Москвы, дам тебе экипаж и за­ставлю моих людей служить тебе. Переходи же, Башенька; поверь, тебе будет хорошо жить у меня.

— Не сердитесь на меня, пожалуйста, но то, что вы мне предлагаете — грех, на который я никогда не решусь. Я бедная, простая ев­рейка, а вы — знатный господин, которому мы обязаны повиноваться...

— Вот это-то вы, кажется, и забываете. Моя доброта избаловала вас. Вы забываете, что все, окружающее вас — моя собственность, что я могу каждую минуту выгнать вас из этого дома и деревни, что вы не имеете права унести с собою отсюда ни одной крохи хлеба.

— Разве отец мой не платит вам?

— Да хоть бы он платил вдесятеро боль­ше! Евреям не дозволено жить в этих ме­стах, и твой отец здесь ничто иное, как мой приказчик, мой слуга, мой крепостной, у которого я могу отнять каждый скопленный им грош и которого я волен во всякое вре­мя выгнать из моего именья.

— Мой отец знает это. Он тоже самое сказал вчера, когда я ему показала ваше письмо.

— Мое письмо?

— Да.

— Что же сказал твой отец?

Девушка молчала.

— О, я не сомневаюсь, что он еще под­держивает твое глупое упорство. Правда?

Девушка не