простор, оставив планету без Вселенной. Такое уединенье не под силу даже Творцу. III Мои собеседники, заменив зрачки окулярами телескопов, вместо протезов нацепив диски компáсов, напрасно колесят в белой мути. Дороги эти могут привести лишь внутрь нас самих, туда, где лист моря подвешен под объятием Бога. Где солнце приподнимается над тьмой. IV Прошли тысячелетия с тех пор, как ты присягнула свету, в каждую букву плоти вплела луч. И до сих пор, когда ложишься на широкую спину быка посреди моря, в марианских безднах воцаряется пламя твоего сердца. И я, просвеченный дотла, пером ключицы ползу по рельефу чернильных глубин, выводя одну за другой строчку, выплетая веревочную лестницу, чтобы перебраться с одного неба на другое. V Что за смутный образ увлек нас на дно? Однажды в крымских горах на нас обрушился ливень такой силы, что небо легло на плечи, и мы едва устояли под хлябью. Деревья кланялись правде, молили о пощаде. Иногда мне кажется, что голос от беспомощности отвердевает в жест. А глаза превращаются в камни, от которых не увернуться Улиссу. VI Одна надежда на ветер – на пристанище голосов и голосов. Только ветер способен наполнить страницы. Прошлое не нужно. Прошлое – черновик, который не будет использован. Будущее, если только оно будущее, – похоже на обнаженное тело – неба, танцовщицы, юноши, на тело мгновения страсти, в котором капля вечности превращается в слезу. Ветер распахивает книгу, мчит по страницам, пока не находит ту, где солнце встает над чернильным штормом, над девятибалльным воскрешением. VII Страсть исцеляется страстью. Пишущая рука с беглостью отчаяния нащупывает по ту сторону листа призраки теплоты, понимания того, что одиночество есть пламень, что музыка есть зерна вспышек, из которых прорастает беспощадный смысл, нестерпимый ни душе, ни телу. Но только он способен царским сечением вскрыть пустоту, чтобы хлынули родильные воды, вместе со сгустками галактик, с венозным пламенем туманностей, скоплений, с обрывком пуповины, скользнувшей в черную дыру, чтоб завопил вселенский золотой младенец. 2. В полях речи I Нагое солнце садится мне на колени. Боль появляется не сразу, а сперва девичья легкая тяжесть берет сердце в ладони и легонько его целует. Солнечная нагота такова, что как будто без кожи: свет бессилен перед плотиной сумрака, и только крик дрозда прорезает ход первым лучам, и дева оставляет вас на балюстраде приморского отеля – одного, без дыханья, в рубашке, вымоченной кровью на груди, по которой вы шарите руками, прежде чем сползти на пол и застыть с усмешкой на губах. II Так приходит новое время – с корзиной в руках, полной свежих румяных плодов: яблоки, персики, сочные груши, – каждый плод молодильный или несет простое бессмертие, возможность досмотреть до конца на лучших местах амфитеатра, из раковины которого родились и шагнули в мир: красота и война, шепот любви и зубовный скрежет, жестокость и отчаяние, безрассудство и смелость, вся палитра искусства, где нет только одной краски – милосердия. III Что я ищу? Сколько еще моему лицу терпеть маску боли, оковы искореженных черт. Только под лунными ладонями Гекаты лицо способно вернуться к себе, взглянуть с остывающих простыней на опущенную в бухту лестницу. Ноги босы, холодные скользкие камни, ночевка в Ялте, в подъезде дежурной аптеки. Мне снилась ты, покуда в окошко то и дело стучались сердечники, пустырник, валерьяна, а мне белладонну, я встал и спросил: дайте мне белладонну, я хочу, чтобы мои зрачки воссияли и чтобы вокруг все было смыто бледной кровью Гекаты. И так